«Кунцево конца семидесятых было не деревней и не городом. Оно плевать хотело на классификации и философские аспекты урбанизма. Это был не посад, не предместье, не лесопарк, не зона отчуждения; настоящее апофатическое место, сгусток отрицающих частиц. Шумные трассы и жирные рощи. Солдатёнковский парк, заболоченный пруд. Огороды вместо палисадников. Машины, вздыбленные на домкраты, как древнегреческие боги на котурнах. Пахло соляркой, мазутом, залитыми свечами. Из кустов шиповника зыркали помойные коты, вдоль цветников расхаживали куры; за ними наблюдал петух в пионерской пилотке.
Это было Кунцево для нищебродов. Но из-за спин приземистых пятиэтажек, как боевая конница из-за пехоты, выступали жёлтые кирпичные дома, в которых жили важные загадочные люди. По утрам за ними приезжали «Волги», чёрные, с кокетливыми шторками. А вечером их подвозили к чистеньким подъездам: пешком пройти четыре метра невозможно, лужи обходить — не барское занятие.
»

«Ночь в маленькой общажной комнатушке. Небо в окне – красное. Густой январский дождь шумит по крышам. Фонари Западного скоростного диаметра, рядом с которым стоит общага, шпарят прямо в окна. В комнатушке ничего нет, только тахта старая у окна да матрас у стены. Обои порванные. Форточка не закрывается. А в углу свалка барахла. Черная какая-то шмотка и вывернутые джинсы, пачки из-под доширака, колпак на резин-ке с бесплатного Нового года. Еще кружки на окне: «Кировский завод» и «Трехсотлетие Петербурга». И пластмассовый детский горшок. И рюкзак школьный, с молнией сломан-ной.

– Йома-а-а! – воет трехлетний Серый, стоя посреди комнаты босиком. – Где ма-а-ама?!

Второклассник Рома с трудом просыпается и садится на матрасе. Обрывки сна: елочные шары, мыльные пузыри, изложение. Дождь заливает окно.

– Бля, Серый, – шепчет Рома, кутаясь в одеяло. – Че ебнулся? Мать разбудишь.

– Мамы не-е-ет! – воет Серый, приплясывая с ноги на ногу от ужаса и холода .
»

«Теперь светло и видно, какой жуткий бардак. Из мебели почти ничего, они часто пе-реезжают. На рваной коробке у стены свалены мамины вещи, рядом в пакетах – одежки Серого. Обои драные. Все завалено мусором. Под окном валяется несобранный Ромин рюкзак. В его ободранном нутре – два учебника и тетрадка, почти пустая, неподписанная. На продавленной тахте – засохшие вчерашние тарелки с остатками доширака: ужинали с Серым, руками брали – вилки побоялись просить у соседа. Хлебная корочка. Вода в чаш-ке «Трехсотлетие Санкт-Петербурга» .»

«В тот период, когда капиталистический мир переживал послевоенный бум, 90% населения Никарагуа недоедало. Громадное большинство никарагуанцев не пользовалось никакой медицинской помощью. Более 50% детей умирало, не достигнув 9-летнего возраста. Три четверти населения страны оставалось неграмотным4 . Голод, нищета, безграничные лишения никарагуанского народа - таким был итог господства североамериканских монополий.»

«Таким образом, основная тяжесть колониального режима, введенного германскими империалистами в Литве, легла на плечи трудящихся»

«Крестьян принуждали работать не только в помещичьих, но и в секвестрированных имениях на самых невыгодных условиях, при этом предписывалось строго соблюдать установленный максимум заработной платы 18 . Такая мера вызывалась тем, что оккупационное управление, секвестрировав многие предприятия и сделавшись крупнейшим эксплуататором, диктовало свои цены на рабочую силу, что было выгодно и местным "работодателям" .»

«Положение китайского крестьянства было крайне тяжелым. Проникновение иностранного капитала и развитие товарного производства подрывали натуральную основу феодального хозяйства. К сохранившейся феодальной эксплуатации прибавилась эксплуатация компрадорская и ростовщическая1»

«Господство помещичье-компрадорской верхушки, возглавляемой Чан Кай-ши, привело к усилению империалистического и феодального ограбления китайского народа»

«Следует иметь в виду, что лишь небольшая часть иностранного капитала вкладывалась в промышленность. Преобладали капиталовложения в торговлю, в банки, в недвижимое имущество, в земли, в правительственные займы. Они не только не способствовали развитию производительных сил, но, наоборот, подрывали экономику страны, прямо или косвенно вели к усилению феодальной, компрадорской и торгово-ростовщической эксплуатации китайского народа, к разорению основной массы населения - крестьян, к разрушению национальной промышленности и торговли.»

«Китайская интеллигенция была политически бесправна и подвергалась жестокому иноземному гнету .»

«В условиях империалистического гнета и контрреволюционного господства крупных компрадоров и помещиков еще больше усиливалась эксплуатация рабочих как на иностранных, так и на национальных предприятиях. Национальная буржуазия стремилась возместить свои огромные потери путем усиления эксплуатации рабочих.»

«"...Финансовое положение партии в то время было крайне тяжелым. Ответственные партийные работники жили в лачугах бедняков и располагали 2 - 3 юанями в месяц, которых едва хватало, чтобы не умереть с голоду.»

«План Доджа предусматривал рост продукции ряда отраслей промышленности, связанных с военным производством, резкое снижение жизненного уровня и повышение нормы эксплуатации рабочего класса. План Доджа [106] требовал снижения заработной платы японских рабочих. Он отразил прямую заинтересованность американских монополий, проникавших в японскую промышленность, в усилении эксплуатации японских рабочих .»

«Значительную долю (до 30%) нищенской заработной платы рабочего и служащего съедают налоги.»

«Вместе с тем пролетариат не бессилен перед теми действиями экономических законов капитализма, которые приносят ему нищету, муки труда, рабства, невежества, одичания и моральной деградации. Трудящиеся классы в антагонистических формациях способны, организуя классовую борьбу против эксплуататоров, ослабить пагубные для себя действия прежде всего основного экономического закона и других законов данных формаций .»

«Нас не должно удивлять такое отношение Форстера к аграрному закону: ни одна группировка буржуазии не ставила вопроса об отчуждении в пользу крестьян земель, принадлежавших другому обществен-[62] ному классу; раздел общинных земель не был разрешен удовлетворительно для малоимущего и безземельного крестьянства.»

«рост эксплуататорских стремлений, лихорадочную спекуляцию новых собственников, их страсть к обогащению. Форстер писал, что при распродаже национальных имуществ земли попадают не крестьянам той деревни, к которой они примыкали и которые могли бы эту землю обрабатывать, а в руки "пришлых людей". "Бездельники и плуты сегодня берут землю, чтобы завтра ее продать, а послезавтра этого покупателя убрать как спекулянта".»

«Она убила жадность, корысть, стремление к наживе, одним словом, худший вид рабства, до которого мог опуститься человек в своей зависимости от мертвых вещей"45 . Форстер ошибался: французская буржуазная революция не убила в людях эти качества. В результате ее победы утвердился капиталистический строй, при котором жадность, стремление к наживе приняли еще большие размеры.»

«- Сматывай удочки сейчас же, - обратился Сухарько к Павке. - Ну,
быстрей, быстрей, - говорил он, видя, что Павка спокойно продолжает удить.
Павка поднял голову, посмотрел на Сухарько взглядом, не обещающим
ничего хорошего.
- А ты потише. Чего губы распустил?
- Что-о-о? - вскипел Сухарько. - Ты еще разговариваешь, рвань
несчастная! Пош-шел вон отсюда! - и с силой ударил носком ботинка по банке с
червями. Та перевернулась в воздухе и шлепнулась в воду. Брызги от
разлетевшейся воды попали на лицо Тони»

«Выросший в нищете и голоде, Павел враждебно относился к тем, кто был в
его понимании богатым. К своему чувству подходил Павел с осторожностью и
опаской, он не считал Тоню, как дочь каменотеса Галину, своей, простой,
понятной и недоверчиво относился к Тоне, готовый дать резкий отпор всякой
насмешке и пренебрежению к нему, кочегару, со стороны этой красивой и
образованной девушки.»

«Сколько лет графы Потоцкие да князья Сангушки на наших горбах катаются?
Разве мало среди нас, поляков, рабочих, которых Потоцкий держал в ярме, как
и русских и украинцев? Так вот, среди этих рабочих ходят слухи, пущенные
прислужниками графскими, что власть Советская всех их в железный кулак
сожмет!»

«Он, как медик, правильно судивший о хронических страданиях, коренная причина которых была непонятна и неизлечима, и на фабрики смотрел как на недоразумение, причина которого была тоже неясна и неустранима, и все улучшения в жизни фабричных он не считал лишними, но приравнивал их к лечению неизлечимых болезней.
«Тут недоразумение, конечно... — думал он, глядя на багровые окна. — Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жалко смотреть, живет в свое удовольствие только одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в pince-nez. И выходит так, значит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру».
»

«И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми, эту грубую ошибку, которую теперь ничем не исправишь. Нужно, чтобы сильный мешал жить слабому, таков закон природы, но это понятно и легко укладывается в мысль только в газетной статье или в учебнике, в той же каше, какую представляет из себя обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения, это уже не закон, а логическая несообразность, когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку. Так думал Королев, сидя на досках, и мало-помалу им овладело настроение, как будто эта неизвестная, таинственная сила в самом деле была близко и смотрела. Между тем восток становился всё бледнее, время шло быстро. Пять корпусов и трубы на сером фоне рассвета, когда кругом не было ни души, точно вымерло всё, имели особенный вид, не такой, как днем; совсем вышло из памяти, что тут внутри паровые двигатели, электричество, телефоны, но как-то всё думалось о свайных постройках, о каменном веке, чувствовалось присутствие грубой, бессознательной силы...
И опять послышалось:
— Дер... дер... дер... дер...
Двенадцать раз. Потом тихо, тихо полминуты и — раздается в другом конце двора:
— Дрын... дрын... дрын...
«Ужасно неприятно!» — подумал Королев.
— Жак... жак... — раздалось в третьем месте отрывисто, резко, точно с досадой, — жак... жак...
»

«В течение лета и зимы бывали такие часы и дни, когда казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее. Те, которые богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, нечестны, нетрезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками как с бродягами, и даже старшинам и церковным старостам говорит «ты» и думает, что имеет на это право. Да и может ли быть какая-нибудь помощь или добрый пример от людей корыстолюбивых, жадных, развратных, ленивых, которые наезжают в деревню только затем, чтобы оскорбить, обобрать, напугать? Ольга вспомнила, какой жалкий, приниженный вид был у стариков, когда зимою водили Кирьяка наказывать розгами... И теперь ей было жаль всех этих людей, больно, и она, пока шла, все оглядывалась на избы»

«А Аня всё каталась на тройках, ездила с Артыновым на охоту, играла в одноактных пьесах, ужинала, и всё реже и реже бывала у своих. Они обедали уже одни. Петр Леонтьич запивал сильнее прежнего, денег не было, и фисгармонию давно уже продали за долг. Мальчики теперь не отпускали его одного на улицу и всё следили за ним, чтобы он не упал; и когда во время катанья на Старо-Киевской им встречалась Аня на паре с пристяжной на отлете и с Артыновым на козлах вместо кучера, Петр Леонтьич снимал цилиндр и собирался что-то крикнуть, а Петя и Андрюша брали его под руки и говорили умоляюще:
— Не надо, папочка... Будет, папочка...
»