«Доклад зациклен на власти: это старая советская диссидентская идея о том, что есть некая власть, которая давит, навязывает, манипулирует… Причем власть совершенно аб-страктная! Вездесущая сила, которая существует вне конкретных институтов и определяет ход развития всего и вся в российском обществе. Подразумевается, что общество является пассив-ным объектом исторического знания, а это самое абстрактное государство — своего рода де-миургом .
Я совершенно согласен с авторами доклада в том, что историки в России испытывают возрастающее вмешательство государства в их профессиональную деятельность . Но при этом я не могу не заметить, что это же государство финансирует Высшую школу экономики с ее очень критической школой исторических наук — возьмите, к примеру, книги Олега Хлевнюка о Сталине. Государство финансирует и музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме, и Ельцин-центр, и установку монумента жертвам политических репрессий в Москве. Государство через свои разные структуры сотрудничает с издательством «РОССПЭН», а «Эксмо» с его «Обо-лганными победами Сталина» — сугубо коммерческое издательство. Я не уверен, что можно адекватно описать историческую политику, не упоминая всего этого.
»

«То есть авторы доклада опять свою социальную и политическую позицию экстраполи-руют на все общество. И вместо того чтобы описывать реальный социальный ландшафт, где историческая память и историческое знание определяются классом, полом, этничностью, воз-растом, местом проживания, то есть массой социальных и индивидуальных категорий, доклад все сводит к абстрактной власти и столь же абстрактному обществу. И вся комплексность бы-тования исторического знания и памяти в этом обществе подменяется рассуждениями о пропа-ганде, ресентименте, фрустрациях сознания. Отсюда и все эти телесные метафоры про иммун-ную систему, про изнасилованную страну .»

«Но когда вдруг появилась идея « Бессмертного полка», она сразу вытеснила реконструк-торов. Быстро, как пожар, она распространилась по всей стране, и центральное место в празд-нике опять заняли ветераны, но теперь уже в виде портретов. Потом томскую телекомпанию ТВ-2, которая это организовала, закрыли. Как говорит в интервью Виктор Мучник, директор телекомпании, ему объясняли, что одной из причин этого было именно то, что они создали «Бессмертный полк». Вот так на это отреагировали в администрации президента. И я не удив-люсь, если это действительно так, если «Бессмертный полк» показался вызовом, потому что это мощная и неуправляемая в тот момент сила — люди, которые выходят на улицы .»

«Так от мощной политизации страдают и те люди, которые собираются разобраться с собствен-ной, уже в другой стране, исторической памятью. Это очень тяжелое явление, с которым про-фессиональные историки, в том числе литовские, пытаются работать, на самом деле разоблачая миф. В общем, все очень сложно, и сложность эта выходит из той политизации истории , кото-рая происходит здесь, в России.»

«Активизация исторической политики в странах Восточной Европы в начале XXI века, главной мишенью которой на международной арене была Россия, вызвала растущую обеспоко-енность в Москве, где власти стали разрабатывать различные способы реакции на этот вызов .»

«В период 2006–2009 годов власти начинают еще более интенсивно действовать в сфере политики памяти. Их линия в это период вполне соответствует понятию «историческая поли-тика», будучи партийной и конфронтационной как на внешнеполитическом, так и на внутри-политическом направлении .»

«Многие тезисы учебника (по 1939 году, Катыни, голоду 1932–1933 годов) были прямо связаны с исторической политикой соседних стран и были сформулированы в агрессивно-пропагандистском духе, характерном для этой разновидности политики памяти .»

«Проблема — в тех учебниках, которые используются в различных регионах, прежде всего в национальных автономиях, в рамках региональной составляющей образования. Многие из этих учебников не просто фокусируются на особой региональной/этнической идентичности, но трактуют ее как национальную, противопоставляя ее российской идентичности»

«Характерная черта российской жизни вообще — это слабость институтов , в том числе НПО. Это вполне проявляется в сфере политики памяти. Профессиональные сообщества исто-риков и учителей истории не создали за весь посткоммунистический период сколько-нибудь сильных независимых объединений, которые могли бы выступать как влиятельные экспертные сообщества. Власть, разумеется, всегда использовала экспертов в осуществлении политики па-мяти, но как исполнителей, которые лишь на стадии выполнения заказа могли, при желании, партизанскими методами и в ограниченном объеме корректировать задание.»

«На первый план выходит проблема единства исторического мифа на пространстве Рос-сии, поскольку во многих автономных республиках политика памяти находится в кричащем противоречии с задачей формирования общероссийской идентичности. Эта тема политики па-мяти может стать в ближайшее время полем серьезной политической борьбы .»

«...ниже я попытаюсь проанализировать те события и обстоятельства, которые привели нас к си-туации, когда зарождавшиеся площадки и формы диалога и сотрудничества в сфере историче-ского сознания были разрушены и политика памяти оказалась в самом глубоком кризисе за всю историю постсоветской России .
* * *
Ключевым фактором, обусловившим изменения в России в 2014 году, был кризис во-круг Украины, постепенно переросший в кризис отношений РФ с США и ЕС .»

«Дата крымского референдума передвигалась дважды в течение недели, менялись и фор-мулировки выносимых на него вопросов. Это свидетельствует о том, что действия Кремля в тот момент во многом являлись импровизацией и ситуация воспринималась им как в высокой степени рискованная. Резкое ужесточение контроля над публичной сферой было представлено как ответ на необходимость консолидации перед лицом внешнего вызова .»

«В сфере международных отношений мы снова вступаем в период конфронтационной исторической политики , казалось бы, оставшейся в прошлом после 2010 года [57].
Впрочем, это еще не все плохие новости. В марте 2014 года в «Мемориале» проходил семинар под названием «Власть и общество в борьбе за прошлое России: независимые истори-ки и современная историческая политика власти».»

«Весьма вероятно, что в исторической перспективе 2014 год станет восприниматься как начало достаточно длительного процесса мобилизации гражданского общества на антилибе-ральной, агрессивно националистической платформе .»

«Актуализация тематики Первой мировой в контексте внешней политики России структуриро-валась дискурсом внешнеполитической идентичности с его императивом обозначить роль Рос-сии в истории Европы. Подобный государство-центризм больше подходил для двусторонних отношений, а потому неудивительно, что Россия практически не принимала участие в общеев-ропейских мероприятиях, которые фиксировали представление о войне как об общей траге-дии.»

«Подобный радикальный релятивизм вызван не столько логикой научного анализа, сколько политической мотивацией различного рода. Так, в случае Тишкова, это солидаризация с современной охранительной идеологией , «защищающей» Россию от невыигрышного срав-нения с Западом (мол, «и у нас демократия, государство-нация и верховенство права») и «нор-мализующей» российскую ситуацию в глобальном контексте [24]. Напротив, эволюцию взгля-дов историка Алексея Миллера можно объяснить иной мотивацией — не идеологической, а политико-прагматической.»

«И вот напряженный поиск идентичности привел находящихся у власти украинских «патриотов» (умеренных националистов, плотно подпираемых неумеренными) к двум пер-спективным историческим «скрепам» — великомученическому страданию от вражьих (читай: советских, российских) козней и героической борьбе с ними .»

«Но невозможно согласиться с тем, что жертвами их были люди только одной националь-ности или граждане одной республики . В Украине под их действие равно подпадали и укра-инцы, и русские, и евреи, и болгары. Большие потери понесло население Крыма, не входивше-го тогда в состав УССР. // А украинская Донецкая область находилась в самой высокой катего-рии снабжения, куда, кроме нее, входили только Москва и Ленинград. <…> // Сильно постра-дали от голода Ростовская область, Ставропольский и Краснодарский края, Среднее и Нижнее Поволжье, и Казахстан, где была в это время запрещена хлебная торговля. В то же время 23 ян-варя 1933 года был снят запрет с колхозной торговли хлебом в Киевской и Винницкой обла-стях, выполнивших план хлебозаготовок. Таким образом, ни Украину, ни собственно укра-инцев нельзя выделить как отдельный объект геноцида . Они страдали так же, как и мно-гие другие сельские и городские жители СССР, в одних случаях намного больше, в других — меньше» [5].»

«А так все логично: если называть Украиной все, куда ступала нога украинца, то Украи-на, конечно же, глобус, а голодомор — холокост. Логично, но даже не географично, отчего украинский разговор о голодоморе — это всегда и одновременно разговор и об историоморе .»

«Не только среднестатистические поляки, но даже многие историки вычеркнули из памяти Им-ператорский варшавский университет (ИВУ), существовавший в польской столице в 1869–1915 годах. А между тем память о нем бережно хранят в Ростове-на-Дону, где это учебное за-ведение явилось прародителем нескольких местных вузов .»

«Из коллективной памяти поляков начали вытеснять также последние 50 лет существования столичного университета, основанного 7 (19) ноября 1816 года царем польским и императором всероссийским Александром I .»

«В последующих декадах существование ИВУ игнорировали. Даже в научных публика-циях об истории университета ученые обычно ограничивались несколькими нелицеприятны-ми комментариями. Причиной такого подхода была политика русификации, которой в 1869–1915 годах был подвергнут вуз . Действительно, историю ИВУ можно условно поделить на два периода: польский и русский. К первому относятся 1816–1831 годы (в то время заведение но-сило название Королевский Александровский университет) и 1862–1869 годы, когда универ-ситет именовали Главной школой (в 1832 году Николай I наказал поляков за Ноябрьское вос-стание закрытием университета на целых 30 лет). В то время языком преподавания был поль-ский, а преподавателями и студентами — главным образом католики (евреи и лютеране со-ставляли всего несколько процентов академического сообщества).После Январского восстания власти в Петербурге проводили политику полного слия-ния Царства Польского с остальной империей. Реорганизация затронула также Императорский варшавский университет: во время своего визита в польскую столицу министр просвещения Дмитрий Толстой заявил, что варшавский вуз «не может быть отдельной единицей на окраине государства» и поэтому «должен войти в уважаемую семью русских университетов». 12 (24) октября 1869 года Главная школа была преобразована в Императорский варшавский универси-тет. Языком преподавания и общения стал русский; преподаватели-поляки получили два года на его усовершенствование. Ректорами и руководителями кафедр и лабораторий тоже назнача-ли русскоязычных выходцев из империи. Благодаря этим нововведениям ИВУ стали воспри-нимать как «чужой» и «насаждающий великорусский патриотизм» .»

«В последние годы в Польше появилась тенденция, направленная на реабилитацию ИВУ. К 200-летию основания университета появилось несколько научных работ, посвященных его истории. Их авторы, например Роберт Гавковски, с сожалением признают, что «мы [поляки. — В.В.] вычеркнули из памяти 11 русских ректоров» . Профессор Иоанна Шиллер-Валицка пи-сала, что «стереотипы и односторонние оценки исказили восприятие ИВУ». Историк пред-приняла попытку представить историю вуза на основе научных достижений его преподавате-лей, в результате чего, по словам Шиллер-Валицкой, «в некогда отрицательном имидже заве-дения появляются светлые тона».»

«Оля привыкла к неожиданным гостям, но сегодня, войдя в квартиру, остановилась в недоумении: на столе возвышалась початая бутылка, а Володин собеседник – крепкий, жилистый старик с густыми бровями и седой щетиной – совсем не походил на студента. К тому же ее муж, обычно сдержанный и корректный, то и дело норовил хлопнуть стари-ка по плечу и называл не иначе как Борькой. Увлеченные выпивкой и беседой мужчины не заметили Олиного появления, так что, устав стоять в дверях, она в конце концов ска-зала: я пришла! – стараясь, чтобы эти слова прозвучали саркастично и даже угрожающе: мол, я пришла, а вы тут что делаете?
Володя, однако, сарказма не заметил. Широко улыбаясь, он поднялся и, махнув Оле рукой, представил ее:
– Это Оля, моя жена!
– Борис! – сказал старик, чуть приподнявшись.
– Очень приятно, – ответила Оля немного холодно.
– Это мой брат, – пояснил Володя, – он пока поживет у нас. Я думаю, положим его в Валеркиной комнате.
Оля заторможенно кивнула и пошла на кухню. Достала колбасу, нарезала и положи-ла на тарелку. Некоторое время стояла неподвижно, а потом позвала Володю: мол, помо-ги мне здесь. Когда он пришел, Оля заговорила тихим, шипящим шепотом:
– Ты с ума сошел? Какой еще брат? Я о нем от тебя вообще впервые слышу! Я с то-бой десять лет живу, ты мне никогда ничего о своей семье не рассказываешь, и вдруг – нате! – это мой брат, он у нас поживет! А завтра у тебя сестра объявится или мама и тоже будут жить с нами?
– Нет у меня никакой сестры, – раздраженно ответил Володя, – а мама давно умерла. Через полгода после Бориного ареста.
Оля оцепенела.
– Так твой брат, что, из этих? Из… репрессированных?
– Ну да, – сказал Володя, – я потому и не говорил.
И, подхватив тарелку с колбасой, направился в комнату .
»

«...Несмотря на очевидный кризис, в котором она оказалась в последние лет 80. Этот кризис отчасти связан с переворотом, произошедшим внутри самой историографии в прошлом веке; но этот кризис — плодотворный, он превратил «историю» из перечня национально-государственно-важных монархов, полководцев и сражений в анализ способа жизни отдель-ных людей и целых обществ в прошлом, а также в попытку понять, что думали по поводу сво-ей и чужой жизни отдельные люди и общества прошлого.
Настоящая опасность для «истории» пришла извне. Тоталитарные и авторитарные режимы пытались превратить ее в инструмент пропаганды и важнейшую составную часть идеологии .»

«Еще сложнее такую историю преподавать, ведь она перестает быть набором простых ло-зунгов, пестрой россыпью гремящих фактов, значительная часть из которых не выдер-живает даже самой поверхностной критики. Такую историю не понимает, даже ненавидит и нынешний российский режим, и большинство тех, кто режиму по тем или иным причи-нам противостоит. Именно за такую историю и сражаются — в тишине и почти неизвест-ности — историки, для которых обязательства перед собственной профессией сильнее лю-бых приятностей жизни при бесконечно врущей власти — врущей не только о том, что сегодня, но и о том, что было вчера и позавчера. Для этой власти, как проницатель-но заметила одна из нынешних учителей, важно совсем другое. «Меня поразила цель среднего образования, озвученная на всероссийском съезде учителей-историков. Если цель среднего об-разования XX века была “познакомить школьника с научной картиной мира в том виде, в ко-тором она существует на сегодняшний день”, то целью образования XXI века стало “воспита-ние лояльного, законопослушного члена общества”» .»

«И в то же самое время историческая наука сильно продвинулась в описании прошлого, и в этом смысле Россия наконец перестала быть страной с непредсказуемым прошлым [2]. Ис-торики получили доступ в архивы и самое главное — свободу исследования. Другое дело, что успехи историков далеко не всегда становились известными широкой публике.
В последние годы — с 2011 года, может быть чуть-чуть раньше — начинается формиро-вание государственной идеологии, и частью этого процесса становится историческая полити-ка .»

«Мне кажется, что сейчас мы в России находимся на раннем этапе формирования не-кой новой государственной идеологии, и теперь ее фундаментальным компонентом стано-вится историческая политика . Она еще выстраивается методом проб и ошибок. Но уже наметились некоторые ключевые проблемы этой исторической политики.
Сталинизм и обращение к сталинизму — это одна из ключевых проблем. Я думаю, что на горизонте появление второй ключевой проблемы для исторической политики — это российский империализм и что делать с наследием этой империи .»

«И теперь я могу ответить на заданный для дискуссии вопрос. Сейчас формируется структура исторической памяти, которая, на мой взгляд, похожа на ситуацию в европейских государствах в самом начале ХХ века. Есть три уровня. Во-первых, есть национальная идеоло-гия, которая разрабатывается специальными службами, вернее, есть историческая политика, которая обеспечивает действенность государственной идеологии . На ее основе работает, например, часть культурной индустрии. Есть несколько основных направлений в понимании прошлого и соответственно в представлениях о возможном будущем. Это более низкий уро-вень структуры. И понятно, что здесь есть варианты — либеральная история, националистиче-ская история, консервативная история. В России есть также региональная история, региональ-ные исторические концепции и мифы, которые далеко не всегда озвучены на уровне государ-ственных средств массовой информации, но, тем не менее, они есть и развиваются. То есть своя история есть, например, у мусульманского Поволжья, своя история — у Северного Кавка-за.
И третий уровень — это уровень массовых исторических мифов, которые могут иметь совершенно причудливое, неожиданное оформление, в которых очень разные исторические события могут быть связаны воедино странными нарративными структурами, создание кото-рых становится тем более возможно, чем более доступна самая разная информация .»

««Неполитическая природа ностальгических воспоминаний инкорпорируется в полити-ческие проекты, но это лишь усиливает разрыв между властью и населением . Социализм ста-новится ставкой в такой игре», — резюмируют исследователи ситуацию, сложившуюся в Рос-сии [14]. Это особенно важно для молодого поколения, ведь, согласно Надкарни и Шевченко [15], значение ностальгии для них лежит за пределами поиска рамочной концепции, под кото-рую можно подогнать свой жизненный опыт. Ностальгия для них выполняет коммуникатив-ную функцию. Они пребывают в поиске подходящей идиомы прошлого, которая позволит им оценить позитивные и негативные стороны произошедшего, найти собственную позицию от-носительно текущих социальных событий.»

«Что было утрачено? Тогда казалось, что утрачена система: разрушилась система изда-тельств, рухнула система книгораспространения. Я думаю, многие помнят, как трудно было в 1990-е годы издать книгу даже в условиях свободы. Просто рухнули старые издательства, не было денег. Это было достаточно хаотичное, но свободное время. А потом уже, в нулевые го-ды и сейчас, конечно, проявляются новые тенденции к большему диктату, к большему контро-лю, к усилению мейнстрима .»

«Но вся жизнь российского общества, тем более его «активной фракции», настолько по-литизирована, что перескочить через эту политизированность могут только отдельные люди, но не может ни одна система . Я скажу так: у себя на Фейсбуке я никого не расфрендил, но отписался от всех, кто пишет на тему Украины — и за, и против. Это мой личный выбор, по-тому что это мой личный Фейсбук, моя лента, я сделал вот так.»