«— Вы же умный человек, Никита Вельевич. Вы же сразу поняли, откуда мы. И курсант вам доложил наверняка. Ведь позвонил? А? Позвонил? Ничего, мы не будем сердиться. Ему по должности положено. Ну что, Никита Вельевич, давайте будем представляться.
Оперативник развернул удостоверение. Никита посмотрел внимательно и промолчал.
— Да, мы оттуда. Вы молчите, потому что рады? А сами хотите сказать: милости просим? Я правильно понял ваше молчание, Никита Вельевич?
— Я должен сделать звонок, — колючим голосом ответил Дуганков.
— Ты же ж моя лапонька, американских фильмов насмотрелся. «У вас есть право на звонок адвокату». Но ведь вы, Никита Вельевич, не адвокату позвонить решили, правда? Вы хотите папочку побеспокоить? Не советую. То есть сейчас я просто не позволю вам звонить. Проничев, выдерните вилку телефона из розетки; здесь, надеюсь, как в лучших домах Лондо́на, телефон не просто вделан в стену? Так вот. А потом, когда мы закончим, вам расхочется ему звонить. Наоборот, захочется забиться под кровать, чтобы никто ничего не узнал. Не исключаю, что никто и не узнает. Но увидим. Так мы пройдем, Никита Вельевич?
— Проходите, — отвечал им обезволенный Никита.
»

«И вот однажды соцпедагог мне говорит:

– Так, Анжелика, сейчас за тобой в очереди стоят двадцать тетенек, и все хотят тебя взять, и все очень богатые. Но первая из них – тетя Лена, и нам как-то неловко сразу ей отказывать. Поэтому ты сначала от нее откажись, а потом мы посмотрим варианты по-лучше.

А я, дура, не отказалась от тети Лены. Потому что про нее все говорили, что ее уче-ники даже занимают первые места и их по телевизору показывают. По шахматам. Она и к нам пришла в детдом, чтобы шахматам обучать парней. Просто никто из них учиться не хотел. Но зато казалось тошто тетя Лена добрая и богатая, и, кстати-ка, я ее уже много раз видела и здоровалась. Поэтому мне было не так страшно к ней пойти, как к неизвестным тетенькам. Вот я и согласилась. Дура! Оказалось то, что на самом деле тетя Лена никакая не богатая и к тому же злая.

И как только я это поняла, то устроила тете Лене большой скандал. Я очень сильно плакала и умоляла тетю Лену отвезти меня обратно в детдом. Ведь я элитный ребенок, и меня оттуда забрали бы варианты получше. Я бы имела седьмой айфон, планшет, сколько угодно интернета, блестящую сумочку, блестящие туфли, рюкзак Nike, кроссовки Nike, я ездила бы в Париж.

А тетя Лена мне сказала:

– Эх, Анжелика! Да вашего соцпедагога надо… кхм… Она тебя просто обманывала. Какие еще элитные дети? Какие двадцать тетенек в очереди? Подростков вообще в семьи берут неохотно.

– А вы тогда меня зачем взяли? – спросила я.

– А я сначала думала, что смогу в вашем детдоме шахматами какую-то пользу при-нести. А потом увидела, что вам там не до шахмат. И поняла, что единственный способ принести вам какую-то пользу – это кого-нибудь оттуда взять в семью. И решила взять тебя, потому что ты, душенька, симпатичная, милая и недавно там, еще не успела заморо-зиться окончательно .
»

«– Если что, меня зовут Геннадий Николаевич, – и тут же вынул из кармана малень-кую бордовую книжицу размером со студбилет. Раскрыв, показал Валере и убрал так быстро, что пришлось пояснить: – Комитет государственной безопасности.
Валера приподнял бровь. Сердце учащенно забилось. Если придут с обыском, поду-мал он, мне кранты. Но ведь они не домой пришли, а сюда, на тренировку…
– Давайте побеседуем, – сказал Геннадий Николаевич, – присаживайтесь.
Валера вспомнил недавнюю распечатку, где учили, что не надо вести с гэбэшниками бесед: хотят допросить – пусть вызывают повесткой. Отказаться от разго-вора? Но что тогда подумает о нем этот Геннадий? Вдруг он ничего серьезного и не спро-сит? Зачем же сразу нарываться, тем более когда дома самиздата килограмм пять как ми-нимум. Пусть не самая махровая антисоветчина, но все равно – легко дадут по году за ки-ло. Нет, надо быть посговорчивей.
И Валера сел на стул, указанный собеседником.

На следующий день в одиннадцать утра Валера вызвал Леню с проход-ной. Буровский вышел через пять минут.
– Ну, чего случилось? – спросил он.
– Пойдем, – сказал Валера, – в сквере расскажу.
Они сели на влажную, пахнущую затяжными осенними дождями скамейку, и Валера стал рассказывать о вчерашнем разговоре.
– Он сказал мне, что прямо сейчас может меня посадить за извлечение нетрудовых доходов, но вообще-то они ничего не имеют против йоги и, как он сказал, «прочей ки-тайской премудрости». Но они не хотят, чтобы это происходило бесконтрольно, под-польно.
Буровский кивал и не казался ни изумленным, ни напуганным: все-таки в его НИИ был свой первый отдел и он регулярно беседовал с коллегами вчерашнего Геннадия.
– И что хочет твой крокодил Гена? – спросил он.
Грозовые тучи, темные, как мысли о неведомом, наползали на небо.
Валера фыркнул:
– «Крокодил»! Тоже мне, скажешь!
– А чего? – усмехнулся Буровский. – Крокодил Гена вполне гэбэшный тип. Кожаное пальто, да и работает в зоопарке, то есть в пенитенциарной системе.
Валера посмотрел на Буровского. Тому было уже за сорок, за последние годы он отяжелел, в густых «брежневских» бровях появилась седина, но иногда в шуточках про-глядывал тот молоденький студент, который на грекопольском пляже рассказывал ма-ленькому Валерке «Графа Монте-Кристо».
– Он хочет, чтобы я был официально оформлен и вел секцию в каком-нибудь учеб-ном институте.
Наверху громыхнуло, словно предложение Геннадия заслуживало небесной овации.
– Секцию йоги? – спросил Буровский.
– Зачем? Восточной гимнастики. Как-нибудь еще можно назвать.
– А что взамен? – спросил Буровский, раскрывая большой черный зонт.
– Ничего, – сказал Валера. – Как я понимаю, они просто хотят за нами пригляды-вать. Но мы не собираемся ничего антисоветского делать, мы же не диссиденты.
Капли дождя выбивали дробь у них над головой.
»

«Противодействие, в том числе со стороны криминальных структур, реализации гражданами своих конституционных прав на личную и семейную тайну, тайну переписки, телефонных переговоров и иных сообщений ;»

«Мосеич, сощурив ядовитые свои глаза, закурил трубку.
- Сорвалось, - сказал он. - Всем трем голубкам свернута шея!
- Что с Верой? - крикнул я.
- Королева под крепким запором, хоть и не в круглой башне, но едва ли сбежит. Старый король с большим вкусом воскресил этой ночью рождение Афродиты из пены морской при участии рыжей Марфы .
- Что решил он для Веры Эрастовны?
- Нечто вам приятное. Выдать ее немедленно за князя Нельского. Он вдвое старше, и молодой утешитель будет хорош...»

«— Я и то ему говорила. Разве же можно молча лежать — власть будет пугаться. Я-то нарочно, вот правда истинная — вы люди, видать, хорошие, я-то как выйду на улицу, так и зальюсь вся слезами. А товарищ активист видит меня — ведь он всюду глядит, он все щепки сосчитал, — как увидит меня, так и приказывает: плачь, баба, плачь сильней — это солнце новой жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза. А голос-то у него ровный, и я вижу, что мне ничего не будет, и плачу со всем желанием…»

«— Это произвол, — сказала Людмила Аркадьевна.
— Нет, — ответил Костенко, — это не произвол. Это засада.
»

«— Слышишь, мужик? Нанялся — так и служи, а не уходи, когда тебе вздумается, чёрт! Пусть только не придет завтра! Я покажу ему не слушаться! И вам достанется! Слышишь, старуха?
— Finissez, Ржевецкий!
— Всем достанется! Не являйся тогда ко мне в контору, старый собака! С вами церемониться?! Вы разве люди? Разве вы понимаете хорошие слова? Вы только тогда понимаете, ежели вас по шеям бьют и делают вам неприятности! Чтоб ходил завтра!»