«Прошла неделя, потом другая. Оставшиеся деньги стремительно таяли, а работа так и не находилась. Мне давали телефоны, я по ним звонил, чаще всего не брали трубку, а если и брали, то просили говорить покороче и, едва выслушав, спешно завершали разговор обещанием перезвонить. Но никогда не перезванивали. Я начал нервничать, стал постоянным гостем на сайтах вакансий, постоянным читателям газеты “То да Сё”, где каждый день предлагались рабочие места. Требовались люди самых разных специальностей: программисты, грузчики, парикмахеры, бухгалтеры, прорабы, требовались токари с опытом работы, экспедиторы, повара, медсестры, санитарки, требовались инженеры строители, музыканты в рок группы, водолазы, требовались стройные девушки в салоны интимных услуг. Эти последние требовались особенно. Но преподаватели литературы, тем более зарубежной, не требовались. Царство Божие, где правило Евангелие работы, без меня прекрасно обходилось. Я был ему совершенно не нужен. Лишний человек, вышвырнутый из сексуального рая в холод жизни. Надо было смириться, сменить профессию, научиться полезному, сделаться, например, бухгалтером, или экспедитором, на худой конец, но мне не хотелось. Хотелось трагически стенать, обливаться слезами, беситься, завидовать тем, кто более успешен, и обвинять во всем замысел. Вашему миру, думал я чужими мыслями, требуется не полубог, не человеческий гений, не человек в его целокупности, а какая то одна часть человека: язык, или берцовая кость, или сетчатка, а остальное – просто приложением.»

«Ночь в маленькой общажной комнатушке. Небо в окне – красное. Густой январский дождь шумит по крышам. Фонари Западного скоростного диаметра, рядом с которым стоит общага, шпарят прямо в окна. В комнатушке ничего нет, только тахта старая у окна да матрас у стены. Обои порванные. Форточка не закрывается. А в углу свалка барахла. Черная какая-то шмотка и вывернутые джинсы, пачки из-под доширака, колпак на резин-ке с бесплатного Нового года. Еще кружки на окне: «Кировский завод» и «Трехсотлетие Петербурга». И пластмассовый детский горшок. И рюкзак школьный, с молнией сломан-ной.

– Йома-а-а! – воет трехлетний Серый, стоя посреди комнаты босиком. – Где ма-а-ама?!

Второклассник Рома с трудом просыпается и садится на матрасе. Обрывки сна: елочные шары, мыльные пузыри, изложение. Дождь заливает окно.

– Бля, Серый, – шепчет Рома, кутаясь в одеяло. – Че ебнулся? Мать разбудишь.

– Мамы не-е-ет! – воет Серый, приплясывая с ноги на ногу от ужаса и холода .
»

«Теперь светло и видно, какой жуткий бардак. Из мебели почти ничего, они часто пе-реезжают. На рваной коробке у стены свалены мамины вещи, рядом в пакетах – одежки Серого. Обои драные. Все завалено мусором. Под окном валяется несобранный Ромин рюкзак. В его ободранном нутре – два учебника и тетрадка, почти пустая, неподписанная. На продавленной тахте – засохшие вчерашние тарелки с остатками доширака: ужинали с Серым, руками брали – вилки побоялись просить у соседа. Хлебная корочка. Вода в чаш-ке «Трехсотлетие Санкт-Петербурга» .»

«Сотни раз бывала Валентина Викторовна на этом, расположенном в квартале от их дома, рынке. Сотни раз проходила меж рядами прилавков, мимо стоящих вот так же людей с ведрами, корзинами, ящиками на длинных ножках. Конечно, что то покупала, случалось, торговалась, пробовала, морщилась, если подсовывали подкисшее или задрябшее, отворачивалась от тех, кто особенно настойчиво зазывал, тянул к своему товару… Делая покупки, Валентина Викторовна не задумывалась, кто эти люди, как они сюда добираются, как вообще здесь оказались, как заканчивают свой день, какие мысли у них в голове, когда стоят вот так и час, и два, и три. Для нее тогда это были лишь продавцы, безымянные, почти и неодушевленные объекты, при помощи которых, если, конечно, есть деньги, можно наполнить сумки продуктами.
И вдруг она сама оказалась в числе этих объектов. Мимо текли счастливые в своей озабоченности люди покупатели, и ни один не обращал внимания на ее ведра. А солнце припекало все сильнее, платка, чтоб покрыть голову, не было; Валентина Викторовна приспособила вместо платка одну из наволочек. Жимолость теряла свой красивый голубоватый налет, становилась водянисто темной, мягкой… По примеру других Валентина Викторовна убрала сверху листочки, веточки, ставшую нитками влажную паутину. И вслед за другими стала приговаривать, жалобно, просительно:
– Жимолость. Жимолость таежная. Берите, дешевле уступлю…
– Валентина? – удивленный голос. – Валь, ты?
Не сразу сообразив, что обращаются к ней, Валентина Викторовна повела тяжелыми от жары глазами.
»

«Хотя восстановление народного хозяйства происходило при наличии известной безработицы, ощущалась острая нужда в квалифицированных кадрах, в частности в прядильщиках, ткачах, граверах и других специалистах.»

«Буржуазия при поддержке Временного правительства стала увольнять рабочих, закрывать предприятия. На фабрике товарищества [38] "Овсянников и сыновья" в Москве в середине марта после того, как владельцу были вручены требования о введении 8-часового рабочего дня и увеличении заработной платы в связи с дороговизной, намечено было к увольнению 40 человек. В их число попали те, кто вел активную революционную деятельность и, как заявляли, сами рабочие, "организованным путем разбивал устои данного строя" 88 .
Увольняя рабочих, предприниматели ссылались на необходимость сокращения производства якобы из-за отсутствия сырья или топлива. Рабочие разоблачали этот саботаж. Когда на фабрике "Шеврохром" в Москве администрация объявила о сокращении смены и увольнении 300 человек, рабочие сообщили в газету "Социал-демократ", что, увольняя одних, администрация одновременно нанимает других и под видом сокращения производства устраняет "вредный элемент".»

«В связи с сокращением производ-[103] ства на улицу была выброшена большая часть рабочих фабрик Полушина, Бурылина, Каретниковой и др.»

«Несколько сот тысяч человек были лишены работы и пополнили ряды безработных.»

«Они говорили: "Перебьемся, пока восстановим наших кормильцев - предприятия, рассеется безработица, врагов придушим, и тогда заживем весело. Если же бросим ремонт, нам будет еще тяжелее ".»

«Вместе с тем пролетариат не бессилен перед теми действиями экономических законов капитализма, которые приносят ему нищету, муки труда, рабства, невежества, одичания и моральной деградации. Трудящиеся классы в антагонистических формациях способны, организуя классовую борьбу против эксплуататоров, ослабить пагубные для себя действия прежде всего основного экономического закона и других законов данных формаций .»