«Женя не помнила своего отца – Александр Никольский умер, когда ей было всего два года, и потому, пытаясь представить, как выглядел папа, Женя всегда вспоминала единственный снимок, оставшийся после него.
Фотография была сделана в ателье – инженер Никольский должен был серьезно смотреть в объектив, но, видимо, в последний момент его что-то рассмешило, и вот сму-щенная мальчишечья улыбка навсегда осталась на лице сорокалетнего мужчины. Показы-вая этот снимок маленькой Жене, ее мама всегда добавляла, что Саша был самым краси-вым мужчиной, которого она встречала. Наверное, так оно и было – когда Женя выросла достаточно, чтобы проверить арифметикой мамины рассказы, то поняла, что Александр Никольский был старше своей жены на пятнадцать лет.
Он умер в сорок два от сердечного приступа. Женя смутно помнила его мать, ба-бушку Марину, которая пережила сына на три года, а от папы осталась только фотогра-фия, но и та навсегда исчезла вместе с фанерным маминым чемоданом, который незнако-мый мужчина с колючими глазами вырвал из рук у Жени на переполненном полустанке, название которого девочка так и не запомнила. Секунду она колебалась, а потом все-таки бросилась не следом за вором, а вместе со всеми побежала к теплушке: поезд вот-вот дол-жен был отойти от платформы. Женя ничего не ела уже два дня и все равно не догнала бы похитителя, а поезд должен был привезти ее в Москву, где остался последний родной че-ловек, мамина младшая сестра Маша, обитательница двухкомнатного дворца, мать Оленьки, маленькой светловолосой принцессы .
»

«– Что? Не нравится? – кричит ей вслед тетя Маша, пытаясь подняться. – А ведь из-за тебя вся моя жизнь, вся моя жизнь прошла впустую! Всё из-за вас, из-за двух потаскушек! – Она тычет ярко накрашенным ногтем в Женю, и Женя смотрит с удивлением: мол, ме-ня-то за что? я-то тут при чем? – а тетя Маша продолжает: – Как Аркаша на фронт ушел, так и жизни никакой нет! Сначала одну расти, потом вторая приперлась на мою голову! Думала, вырастут, свалят куда-нибудь! Так ведь нет! Ты зачем, дура, в мед поступала, ес-ли тебе там даже общежития не дали? Шла бы куда-нибудь еще, уехала бы в другой город, хоть на край света – лишь бы от меня подальше! И этих двух с собой забери, чтобы я не видела их больше! Ненавижу, ненавижу вас всех, – шепчет тетя Маша и внезапно захо-дится в судорожных пьяных рыданиях.
– Надо отвести ее в ванную, – говорит Володя.
Но Женя уже ничего не слышит, в ушах ее стоит истошный крик: хоть на край све-та, лишь бы от меня подальше! А в самом деле, чего уж там, если куда подальше, то пря-мо сейчас подойти, открыть окно и сигануть вниз, пока Володя и выбежавшая из комнаты Оленька успокаивают тетю Машу в ванной. А что? Тоже выход, а другого, в сущности, и нет, потому что сессию она завалит, из меда с позором вылетит, вот и хорошо, уедет тогда в другой город, пускай тут Володя с Оленькой поженятся, пусть живут сами по себе, а она… она будет где-то далеко… но… если она не может жить без Володи, тогда зачем во-обще жить?
Как только Женя подходит к окну, Володя кричит из ванной: Женька, принеси еще полотенце! И она бежит к комоду, открывает ящик, ищет что похуже: самой ведь потом отстирывать .
»

«Оленька ехала навстречу счастью, но, когда они сели в плацкартный вагон, она впервые заподозрила, что сбилась с пути: ведь в мечтах она представляла, что они будут путешествовать в таком же купе, в каком она когда-то ездила с родителями в Крым. Оленька давно уже забыла дорогу в эвакуацию, как всегда старалась забывать то, что ме-шало ей быть счастливой, и потому путешествие в поезде так и осталось для нее детским ожиданием каникул, предчувствием лета, моря и солнца, и плацкартный вагон, пахну-щий застарелым потом, грязной одеждой и немытой чужой плотью, заставил померкнуть те картины безоблачной жизни, которые Оленька рисовала себе последние недели.
Тогда она еще не знала, что в Куйбышеве ей предстоит полтора месяца унизитель-ных скитаний по общежитиям с их запахами забившейся канализации, сырости, плесени и неуюта, ей, никогда не жившей в коммуналках, придется слушать ночные крики пья-ных соседей, узнать, как выглядит утренняя очередь в душ и туалет, и открыть для себя общую кухню, пахнущую прокисшей едой и медленно тлеющей сварой .
»

«– Вот ты помнишь Валентина Ивановича?
– Твоего однокурсника?
– Не совсем, – говорит Володя. – Мы познакомились на химфаке, но он уже тогда закончил аспирантуру, он лет на пять меня старше.
– Выглядит, будто на все пятнадцать, – вспоминает Женя.
– Ну, это потому… короче, потому что у него такая работа. Он рассказал мне, что, когда закончил химфак, его и группу других талантливых ученых специально отобрали для секретных работ… их поселили где-то под Казанью, и там они и работали – и до вой-ны, и во время войны.
– А что они делали?
– Ну, я не спрашивал. – Володя пожимает плечами, так и не поворачиваясь к Жене. – Понятно, что какое-то оружие. Если учесть, что сейчас Валентин занимается гидридами и окислителями, то, видимо, непосредственно он делал топливо для наших «катюш» или других ракет.
– Понятно, – машинально отвечает Женя, хотя на самом деле ей непонятно ни что такое гидриды и окислители, ни, главное, почему у Володи такой напряженный, сдер-жанный голос. Он даже говорит тише, чем обычно, хотя вроде бы никаких секретов, обычный треп про знакомых.
– И Валя, когда мне это рассказал все, он сказал, что, наверное, его снова туда по-шлют работать в ближайшее время.
– Ну вот и хорошо, наверное, нет? – недоумевает Женя.
– Как тебе сказать… – отвечает Володя, продолжая прилаживать к стене все тот же несчастный кусок обоев. – Он же там живет взаперти, на строго секретном производстве. Ни семьи, ни друзей, ни переписки.
– А отказаться можно?
– Отказаться нельзя, – говорит Володя и замолкает.
Женя смотрит ему через плечо и видит, что он продолжает разглаживать обои на стене, раз за разом проводя рукой по одному и тому же месту, так, что с обоев уже слезает верхний слой бумаги.
– Эй! – восклицает она. – Ты что творишь-то? Давай, следующий кусок пора клеить – ну или этот отдирать, если ты в нем дырку проковырял.
Володя поворачивается к ней.
– Ты не поняла, – говорит он, – это был ответ на твой вопрос. Про науку.
– А как?.. – начинает Женя, но осекается: у Володи серое, незнакомое лицо.
– А вот так. Нет никакой разницы – гидриды с окислителями или синтетические ма-териалы. Кто же знает, что им завтра понадобится? А мне так нельзя – у меня Оленька, у меня ребенок вот-вот будет. Как я там буду без них, взаперти? Ну вот я и решил – лучше останусь просто преподавать. Уж преподаватели нигде, кроме институтов, не нужны. Авось и пронесет.
– Я думала, тебе нравится преподавать, – говорит Женя.
– Мне нравится, – отвечает Володя, – но мне в моей жизни много что нравилось, да не всем, к сожалению, удается заниматься .
»

«Оля привыкла к неожиданным гостям, но сегодня, войдя в квартиру, остановилась в недоумении: на столе возвышалась початая бутылка, а Володин собеседник – крепкий, жилистый старик с густыми бровями и седой щетиной – совсем не походил на студента. К тому же ее муж, обычно сдержанный и корректный, то и дело норовил хлопнуть стари-ка по плечу и называл не иначе как Борькой. Увлеченные выпивкой и беседой мужчины не заметили Олиного появления, так что, устав стоять в дверях, она в конце концов ска-зала: я пришла! – стараясь, чтобы эти слова прозвучали саркастично и даже угрожающе: мол, я пришла, а вы тут что делаете?
Володя, однако, сарказма не заметил. Широко улыбаясь, он поднялся и, махнув Оле рукой, представил ее:
– Это Оля, моя жена!
– Борис! – сказал старик, чуть приподнявшись.
– Очень приятно, – ответила Оля немного холодно.
– Это мой брат, – пояснил Володя, – он пока поживет у нас. Я думаю, положим его в Валеркиной комнате.
Оля заторможенно кивнула и пошла на кухню. Достала колбасу, нарезала и положи-ла на тарелку. Некоторое время стояла неподвижно, а потом позвала Володю: мол, помо-ги мне здесь. Когда он пришел, Оля заговорила тихим, шипящим шепотом:
– Ты с ума сошел? Какой еще брат? Я о нем от тебя вообще впервые слышу! Я с то-бой десять лет живу, ты мне никогда ничего о своей семье не рассказываешь, и вдруг – нате! – это мой брат, он у нас поживет! А завтра у тебя сестра объявится или мама и тоже будут жить с нами?
– Нет у меня никакой сестры, – раздраженно ответил Володя, – а мама давно умерла. Через полгода после Бориного ареста.
Оля оцепенела.
– Так твой брат, что, из этих? Из… репрессированных?
– Ну да, – сказал Володя, – я потому и не говорил.
И, подхватив тарелку с колбасой, направился в комнату .
»

«Воспитанием Андрея занимались папа и бабушка Женя: маму Иру, бабушку Дашу и дедушку Игоря он видел не очень часто. С папой было интересно и весело, жаль только, папа все время был занят. Бабушка учила с Андреем буквы и цифры, рассказывала древ-ние мифы и читала вслух сложные, непонятные стихи Лермонтова и Пушкина. Она не дарила подарков, не покупала сладостей и вопреки тому, что принято считать про бабу-шек, вовсе не баловала. По большому счету, Андрея не баловал никто – до тех пор, пока в доме одна за другой не стали появляться молодые девушки, красотой напоминавшие фей или других сказочных, возможно даже ни в каких сказках не описанных, существ. Вооб-ще-то девушки приходили к папе, но папа иногда отправлял то одну, то другую погулять с Андреем, и эти прогулки запоминались надолго. Девушки кормили желтоватым, остав-лявшим на подбородке сладкие потеки мороженым, вместе пускали по талой воде хлип-кие бумажные кораблики, осенью собирали разноцветные листья, а зимой катали из влажного липкого снега большие шары, годившиеся и на крепость, и на снеговика. Они изо всех сил старались понравиться, но менялись слишком часто, чтобы Андрей мог их запомнить. В памяти осталась только высокая худая брюнетка с острыми чертами лица, которая однажды схватила его и принялась целовать. От нее пахло сладким, неестествен-ным запахом духов, маленький Андрей испуганно замер и вдруг увидел прозрачные ша-рики слез, застывшие на длинных, густо покрытых тушью ресницах. Он вырвался и убе-жал, девушка нагнала его через несколько метров, взяла за руку и сказала странным, словно простуженным голосом:
– Извини, пожалуйста, – а потом добавила: – Только папе не говори, хорошо?
»

«– Если что, меня зовут Геннадий Николаевич, – и тут же вынул из кармана малень-кую бордовую книжицу размером со студбилет. Раскрыв, показал Валере и убрал так быстро, что пришлось пояснить: – Комитет государственной безопасности.
Валера приподнял бровь. Сердце учащенно забилось. Если придут с обыском, поду-мал он, мне кранты. Но ведь они не домой пришли, а сюда, на тренировку…
– Давайте побеседуем, – сказал Геннадий Николаевич, – присаживайтесь.
Валера вспомнил недавнюю распечатку, где учили, что не надо вести с гэбэшниками бесед: хотят допросить – пусть вызывают повесткой. Отказаться от разго-вора? Но что тогда подумает о нем этот Геннадий? Вдруг он ничего серьезного и не спро-сит? Зачем же сразу нарываться, тем более когда дома самиздата килограмм пять как ми-нимум. Пусть не самая махровая антисоветчина, но все равно – легко дадут по году за ки-ло. Нет, надо быть посговорчивей.
И Валера сел на стул, указанный собеседником.

На следующий день в одиннадцать утра Валера вызвал Леню с проход-ной. Буровский вышел через пять минут.
– Ну, чего случилось? – спросил он.
– Пойдем, – сказал Валера, – в сквере расскажу.
Они сели на влажную, пахнущую затяжными осенними дождями скамейку, и Валера стал рассказывать о вчерашнем разговоре.
– Он сказал мне, что прямо сейчас может меня посадить за извлечение нетрудовых доходов, но вообще-то они ничего не имеют против йоги и, как он сказал, «прочей ки-тайской премудрости». Но они не хотят, чтобы это происходило бесконтрольно, под-польно.
Буровский кивал и не казался ни изумленным, ни напуганным: все-таки в его НИИ был свой первый отдел и он регулярно беседовал с коллегами вчерашнего Геннадия.
– И что хочет твой крокодил Гена? – спросил он.
Грозовые тучи, темные, как мысли о неведомом, наползали на небо.
Валера фыркнул:
– «Крокодил»! Тоже мне, скажешь!
– А чего? – усмехнулся Буровский. – Крокодил Гена вполне гэбэшный тип. Кожаное пальто, да и работает в зоопарке, то есть в пенитенциарной системе.
Валера посмотрел на Буровского. Тому было уже за сорок, за последние годы он отяжелел, в густых «брежневских» бровях появилась седина, но иногда в шуточках про-глядывал тот молоденький студент, который на грекопольском пляже рассказывал ма-ленькому Валерке «Графа Монте-Кристо».
– Он хочет, чтобы я был официально оформлен и вел секцию в каком-нибудь учеб-ном институте.
Наверху громыхнуло, словно предложение Геннадия заслуживало небесной овации.
– Секцию йоги? – спросил Буровский.
– Зачем? Восточной гимнастики. Как-нибудь еще можно назвать.
– А что взамен? – спросил Буровский, раскрывая большой черный зонт.
– Ничего, – сказал Валера. – Как я понимаю, они просто хотят за нами пригляды-вать. Но мы не собираемся ничего антисоветского делать, мы же не диссиденты.
Капли дождя выбивали дробь у них над головой.
»

«– А мне вот, по моим каналам, намекнули, что пора бы тебе легализоваться.

Валера изумленно поднял брови.

– Ну, кончать вот эту подпольщину с секциями в институтах. Сделать нормальную фирму, деньги получать открыто… это раньше нельзя было, а теперь – только привет-ствуется.

– Да ну, – сказал Валера, – на фиг надо? Да и вообще, я люблю независимость. Пом-нишь, у Айтматова: если у собаки есть хозяин, то у волка есть Бог.

– В своей фирме ты сам себе хозяин, – сказал Геннадий.

– Да какой из меня фирмач? – пожал плечами Валера.

– Уж получше, чем из Артема Тарасова, – усмехнулся Геннадий. – Да ты не боись, мы тебе с оформлением поможем. И помещение я уже подходящее присмотрел, оформим аренду – и вперед!

Валера задумчиво ткнул вилкой в хрусткие розоватые листья гурийской капусты. Второй раз за вечер он понимал, что надо отказаться, – и второй раз не мог придумать как.

– Так рэкетиры же набегут, – сказал он наконец.

Геннадий рассмеялся:

– Рэкетиры, говоришь? Да какой рэкетир сунется, когда у тебя в учредителях – май-ор КГБ? Это сейчас ты лакомый кусочек: подстерегут у двери, грохнут по башке, отберут ключ и вынесут из квартиры все твои видики, телевизоры и кассеты. Ты же сейчас – ни-кто и звать никак. А будем вместе работать – другое дело.

Геннадий улыбался, за окном в обнимку прошли девушка в сетчатых колготках и парень в вареных джинсах, молодая весенняя зелень переливалась в лучах солнца, купола притягивали глаз золотым блеском, словно обещая богатство и удачу.

Валера по-прежнему молчал, и тогда Геннадий засмеялся: да ладно, я тебя не застав-ляю, ты подумай, это только предложение! – и стал разливать остатки вина, что-то мур-лыкая себе под нос. Это была старая мелодия Нино Рота, когда-то Андрей, услышав ее на кассете, сказал отцу, что в школе пацаны поют на этот мотив «зачем Герасим утопил свою Муму, я не пойму, я не пойму…», но Валера всегда знал, откуда она на самом деле, а недавно кто-то из учеников принес и сам фильм.

Валера посмотрел на Геннадия, и тот, встретив его взгляд, запел громче и отчетли-вей: тра-та-та-та, тра-та-та-та! – и улыбнулся.

Это только предложение, повторил про себя Валера.

Ну да, предложение, от которого нельзя отказаться.

Он тоже улыбнулся в ответ и поднял бокал:

– Ну, Гена, за сотрудничество! За наш общий бизнес!
»

«Полтора года назад, возвращаясь с поминок по матери, Андрей вспоминал свой по-следний с ней разговор. Тогда Ира сказала, что всегда жила свою жизнь так, как хотела, и сейчас, похоронив ее, Андрей внезапно понял, что эти слова – единственное наследство, которое мама оставила ему.

Так как я хочу жить? – спросил он себя. – Что я хочу делать?

Конечно, Андрей знал ответ, но ответ этот был таким нелепым, что даже себе не сразу смог в нем сознаться.

Он хотел учить детей.

Последние двадцать лет не было в России работы более печальной и унизительной, чем работа учителя. Нищенские зарплаты девяностых, бесконечные и бессмысленные ре-формы двухтысячных… переквалифицироваться из журналистов в учителя – трудно найти другой выбор, столь же нелепый и жалкий. Даже модное слово «дауншифтинг» выглядело в этом контексте излишне оптимистичным, дауншифтеры хотя бы уезжают в теплые страны, и уменьшение их дохода оказывается прямо пропорционально длине бе-лоснежных песчаных пляжей, на которых они проводят образовавшееся у них свободное время.

Всем известно, что свободное время учителей полностью поглощают заполнение классных журналов и бюрократическая волокита, так что, да, назвать такую смену про-фессии «дауншифтигом» – значит сильно польстить тому, кто решится на это.

Да и есть ли вообще люди, которые уходят в учителя из журналистов, дизайнеров, маркетологов, из новых профессий, еще недавно модных и все еще высокооплачивае-мых?
»

«– Мы вообще подумали, что вы специально написали, что заболели, ну, чтобы осво-бодить нам всем субботу.

– В каком смысле «освободить субботу»? – спросил Андрей.

– Ну, мы подумали, что у вас те же другие планы, что и у нас.

– Если бы я не заболел, то у меня и были бы планы, как у вас – заниматься, а так мои планы были болеть. А какие планы у вас четверых, я не знаю.

– То есть вы в самом деле болели? – спросил Егор, и в его голосе прозвучал плохо скрываемый восторг. – И в интернет не заходили, и ВКонтакте или там ваш ЖЖ не чита-ли?

– Нет, – удивился Андрей. – А что я там должен был прочесть?

– Так революция же! – крикнул Егор. – Как же вы не знаете!

Пока мальчик, захлебываясь от волнения, пересказывал события прошлой недели, Андрей включил компьютер и быстро проглядел новости.

– Я не уверен, Егор, что вам надо туда идти, – сказал он. – Судя по всему, это может быть небезопасно.

– Это наверняка будет небезопасно, – услышал он в ответ, – поэтому мы туда и пой-дем!

– Я как-то не разобрался до конца, – медленно проговорил Андрей, – но не уверен, что это вообще имеет смысл. Ну выйдет туда несколько тысяч человек, половину переса-жают, как… э-э-э… во вторник на Триумфальной. Вряд ли от этого что-то изменится.

– Андрей Валерьевич, – обиженно сказал Егор, – что вы мне заливаете! Мы же с ва-ми только в прошлую субботу обсуждали, что чуму надо лечить, даже если нам неизвест-но лекарство и мы рискуем сами заразиться и умереть.

Кажется, он не верит, что я в самом деле не в восторге от мысли идти на митинг, по-думал Андрей и, вздохнув, сказал:

– Слушайте, Егор, у меня есть еще одна идея.
»