«Тут историю от политики ничем не оторвать .
Политическое бытование понятия «Голодомор», рожденного в среде украинской эми-грации в Канаде, в украинском официозе началось в 1993 году, когда его перенял президент Кравчук в указе «О мероприятиях в связи с 60-летием голодомора в Украине». В 1998 году президент Кучма установил официальную мемориальную дату (последняя суббота ноября) для отмечания «Дня памяти жертв Голодоморов» (или «Дня памяти жертв Голодомора и политиче-ских репрессий»), а в 2003 году президент Ющенко и парламент утвердили официальную его интерпретацию как «геноцид украинского народа».
»

«Меня бесит этот магазин. Это была тухлая идея с самого начала.

– Потому что ты – либерал.

– Да, либерал. Баррикадный метросексуал и православный гей-активист. Но я по-следний, кто с тобой остался. Остальные свалили. И либералы от тебя свалили, и патрио-ты. Самые крутые патриоты свалили первыми. А я – вот он.

– Спасибо, Алекс.

– Пожалуйста. Но чтоб ты знал, Сергей Витальевич: ты – вшивый сталинист. Весь свой народ хочешь в зэковские фуфайки нарядить, в парашу окунуть…

– Я не сталинист, я за большие дела. А ты – даже в семье либерал! Тобой жена рулит.

– А ты мою жену не трогай.

– Да что ты, брат? А кто вас познакомил?

– Неважно. Мы были пьяные. Короче, если ты любитель больших дел – давай сдела-ем большое дело. Подожжём это всё.

– Хочешь, чтоб я поджёг собственный магазин?

– Получишь страховку.

– Отпадает. Ничего я не получу. Мне никто сейчас не заплатит. Все знают, что я по-койник.

– Тогда – читай книгу. «Кролик, беги».

– Я тебе не кролик. Слушай дальше. Эти телогрейки мы не пустим в продажу. Мы проведём полевые испытания. Сделаем рекламный ролик. Надо найти спецов по ножево-му бою и драках на палках. Мы оденем каскадёров в наши телаги. Будем кинжалами бить, цепями и дубинами. Я сам буду бить, лично. Камнями кидать. Потом – снимем с людей, положим в ряд на землю, проедем танком и грузовиком. А потом – расстреляем! Одно-временно – из «калашникова», М-16 и «узи». И слоган будет: «От пули не защищает. От остального – может». Не главный слоган, но – один из… Что?

– Ничего.

– Нет, скажи уже.

– Я не участвую. Я резко против. Я ненавижу эти телогрейки и видеть их не хочу. Это всё, Сергей. Всё .
»

«В детстве меня мучила тайна времени. Вернувшись из школы в нашу коммуналку, в полном одиночестве, за щербатым письменным столом, я часами думала о том, как войти внутрь своего собственного времени, как физически почувствовать его присутствие. До-думалась я до одного: написать отсюда, из одиннадцатилетнего возраста, письмо самой себе в тринадцать лет, смысл которого сводился к тому, что “вот придет время, ты откро-ешь этот конверт и с высоты своих тринадцати увидишь меня одиннадцатилетнюю, и те-бе покажется, что ты умнее, выше, лучше, но, главное, не упусти из памяти ту, что оста-лась в прошлом”. Письмо было заклеено, а затем еще забинтовано материей и зашито, чтобы не было искушения прочесть его раньше времени. Острое взаимодействие со вре-менем возникало, и когда письмо писалось, и когда оно читалось спустя два года. Внутри возникало мгновенное чувство схлопывания; я была здесь и там одновременно .»

«В редакции, где я работала, все советское не жаловали. Биографический словарь, ко-торый неслучайно был словарем писателей XIX века и только хвостиком заходил в ХХ, остроумно заканчивался 1917 годом. Когда я приставала к своим взрослым товарищам с вопросом, а что же дальше, как будут жить обрубленные Пастернак, Ахматова, Мандель-штам? — они хитро улыбались, объясняя, что для тех, кого нелегкая занесла в советское время, есть специально придуманная скороговорка (то есть надо было быстро-быстро пе-речислить, что случилось в их жизни и творчестве после 17-го года). Зато мы спасаем себя от лишней головной боли: выбирать писателей, решать, кто из них какой объем должен занимать, мучиться с их фальшивыми советскими биографиями.
Разработка биографического жанра происходила на моих глазах, и я училась этому и постигала тайны архивного поиска. Открытия сплетений судеб, погруженность в ту жизнь как в реальную делали те годы одними из самых счастливых. Дни состояли из наших штудий, споров, летучек. Советский мир жил за пределами редакции, над ним по-тешались; доблестью считалось обманывать цензуру, обходить заслоны и рогатки. Только спустя несколько лет я поняла, что энциклопедия стала для большинства редакторов своеобразной ссылкой .
»

«В 1940 году в дом на Конюшки пришла Марина Цветаева, пришла не в гости, а вполне прагматично, чтобы воспользоваться тарасенковской поэтической библиотекой, где хранилось собрание ее стихотворных текстов. Она выглядела постаревшей и изму-ченной, однако ее речи, лицо, манеры, вопросы и ответы были настолько иными, настолько выламывались из общего строя советской жизни, что Мария Белкина незаметно для себя попала под ее трудное обаяние. Многое она станет потом мерить цветаевской мерой.
Я же пересеклась с человеком, измененным Цветаевой, получившим от нее стро-гость и предельную честность письма. Мария Иосифовна не обрела уверенности в себе, бывало, говорила о том, что так и не знает, кто она. И все твердила, что непременно напишет о себе сквозь свое время. Это самообольщение меня смущало. Я абсолютно точ-но знала, что у нее нет больше Времени, суток, часов, дней, чтобы написать о себе. И сердце сжималось от пронзительной жалости к ней. Она же так ярко рассказывала исто-рии, которые напишет; слушать и запоминать казалось не совсем удобным — они были для ее книги .
»

«Конечно, под влиянием цензуры господствующего класса "песни крестьянства о своем прошлом, о попытках борьбы своей против рабства или совсем исчезли, или же сохранились в ничтожном количестве и явно искаженном виде".»