«В детстве меня мучила тайна времени. Вернувшись из школы в нашу коммуналку, в полном одиночестве, за щербатым письменным столом, я часами думала о том, как войти внутрь своего собственного времени, как физически почувствовать его присутствие. До-думалась я до одного: написать отсюда, из одиннадцатилетнего возраста, письмо самой себе в тринадцать лет, смысл которого сводился к тому, что “вот придет время, ты откро-ешь этот конверт и с высоты своих тринадцати увидишь меня одиннадцатилетнюю, и те-бе покажется, что ты умнее, выше, лучше, но, главное, не упусти из памяти ту, что оста-лась в прошлом”. Письмо было заклеено, а затем еще забинтовано материей и зашито, чтобы не было искушения прочесть его раньше времени. Острое взаимодействие со вре-менем возникало, и когда письмо писалось, и когда оно читалось спустя два года. Внутри возникало мгновенное чувство схлопывания; я была здесь и там одновременно .»

«В редакции, где я работала, все советское не жаловали. Биографический словарь, ко-торый неслучайно был словарем писателей XIX века и только хвостиком заходил в ХХ, остроумно заканчивался 1917 годом. Когда я приставала к своим взрослым товарищам с вопросом, а что же дальше, как будут жить обрубленные Пастернак, Ахматова, Мандель-штам? — они хитро улыбались, объясняя, что для тех, кого нелегкая занесла в советское время, есть специально придуманная скороговорка (то есть надо было быстро-быстро пе-речислить, что случилось в их жизни и творчестве после 17-го года). Зато мы спасаем себя от лишней головной боли: выбирать писателей, решать, кто из них какой объем должен занимать, мучиться с их фальшивыми советскими биографиями.
Разработка биографического жанра происходила на моих глазах, и я училась этому и постигала тайны архивного поиска. Открытия сплетений судеб, погруженность в ту жизнь как в реальную делали те годы одними из самых счастливых. Дни состояли из наших штудий, споров, летучек. Советский мир жил за пределами редакции, над ним по-тешались; доблестью считалось обманывать цензуру, обходить заслоны и рогатки. Только спустя несколько лет я поняла, что энциклопедия стала для большинства редакторов своеобразной ссылкой .
»

«Обычно я шла от метро “Полянка” мимо церкви Григория Неокесарийского. Издали доносился звон круглых игрушечных часов на колокольне, затем открывался вид на Большой Каменный мост, до краев заполненный машинами. Это исток Замоскворечья. Я поворачивала направо и в Спасоналивковском переулке утыкалась в маленькую усадьбу, скорее всего, построенную еще до пожара 1812 года, похожую на крохотный театральный макет. Каждый раз мне казалось, что здесь обнажится пустота, но все так же сиротливо открывалась с боков дранка, и горестно зияли дыры в прохудившейся крыше. Потом дом завесили зеленой прозрачной тряпкой, и он стал похож на старую разбитую мебель, кото-рую пытаются скрыть под покрывалом. Я с тоской предчувствовала, что несчастную ста-рую мебель скоро выбросят, а из-под тряпки на ее месте вылезет очередной молодцеватый урод из стекла и бетона .»

«В 1940 году в дом на Конюшки пришла Марина Цветаева, пришла не в гости, а вполне прагматично, чтобы воспользоваться тарасенковской поэтической библиотекой, где хранилось собрание ее стихотворных текстов. Она выглядела постаревшей и изму-ченной, однако ее речи, лицо, манеры, вопросы и ответы были настолько иными, настолько выламывались из общего строя советской жизни, что Мария Белкина незаметно для себя попала под ее трудное обаяние. Многое она станет потом мерить цветаевской мерой.
Я же пересеклась с человеком, измененным Цветаевой, получившим от нее стро-гость и предельную честность письма. Мария Иосифовна не обрела уверенности в себе, бывало, говорила о том, что так и не знает, кто она. И все твердила, что непременно напишет о себе сквозь свое время. Это самообольщение меня смущало. Я абсолютно точ-но знала, что у нее нет больше Времени, суток, часов, дней, чтобы написать о себе. И сердце сжималось от пронзительной жалости к ней. Она же так ярко рассказывала исто-рии, которые напишет; слушать и запоминать казалось не совсем удобным — они были для ее книги .
»

«В тридцатые годы я решила войти через давно заколоченную дверь РАППа. Эти но-вые литераторы были интересны тем, что пытались совмещать писателей и пропаганди-стов в одном лице. Их называли “неистовыми ревнителями”. Они первые полегли на том поле, на котором яростно рыли окопы и рвы, сражаясь со своими врагами. Конец многих из них был ужасен. И, видимо, даже в тот момент, когда их приговаривали к расстрелу, они так и не поняли, что произошло. Почему их, самых верных, самых проверенных бой-цов, целой группой пускают в расход .»