Материалы корпуса
Трифонов Ю.В..
Нетерпение
Тип дискурса: Художественный
Год издания: 1973
Комментарий:
Роман посвящен одному из сложнейших исторических сюжетов российской истории Нового времени – истории народовольческого движения 1870-х гг. и генезису радикального революционного сознания. В основе сюжета – история народника-пропагандиста Андрея Желябова, постепенно, в ходе ужесточения правительственного террора и «споров о методе борьбы» в революционной среде приходящего к необходимости использования террористических атак против царя.
Главной угрозой в романе становится нравственный кризис героя, проблематизирующий его личностную и революционную субъективность и обусловленный трагической дилеммой: решиться на убийство или прекратить борьбу? Несмотря на наличие фундаментальной проблемы, стратегия наррации отчетливо тяготеет не к авторефлексивному (инакционному), а к акционному – агональному типу. Герои делают свой выбор не столько путем размышлений, сколько – посредством действия, лишь отчасти сопровождающегося рефлексией (нередко – задним числом).
При том, что в центре внимания – деятели, борцы, вступающие в прямое противоборство с врагами и собственными «слабостями», автор далек от плоской героизации «пламенных революционеров», характерной для советской исторической литературы на эту тему (согласно распространенной концепции, народовольцы заблуждались в понимании сущности и методах борьбы, но они были «титанами революции» и их подвиг безусловен). Для Трифонова фигура Желябова – подлинно трагическая. В своем сближении с Нечаевым и «софистическом», как отмечается в романе, оправдании революционных «казней» и гибели невинных людей, герой оказывается не столь непогрешимым, как то предписывал советский историографический канон. В своей критике нравственной казуистики терроризма Трифонов вольно или невольно приближается к этической аналитике революционного сознания, характерной для Серебряного века (сборник «Вехи», Л. Андреев, Б. Савинков, А. Белый и др.).
Однако сама моральная «правда» и чистота революционного порыва народовольцев, и даже их губительное «нетерпение», обусловленное обстоятельствами эпохи и личностными особенностями, получают историческое оправдание в созданной автором трагической интерпретации событий.
А.В. Корчинский
Источник (библиографическая ссылка): Трифонов Ю. Нетерпение. М.: Советский писатель, 1988.
Источник (гиперссылка): http://opentextnn.ru/old/man/index.html@id=2806
Фрагменты (тезаурус социокультурных угроз):
«К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том: какова болезнь и чем ее лечить? Категорические советы, пророчества и проклятья раздавались в стране и за границей, на полутайных собраниях, в многошумных газетах, модных журналах, в кинжальных подпольных листках. Одни находили причину темной российской хвори в оскудении национального духа, другие — в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном ее усилении, одни видели заразу в домашних ворах, иные в поляках, третьи в бироновщине, от которой Россия за сто лет не могла отделаться, а великий писатель полагал, что виноват маленький тарантул, piccola bestia, то бишь Биконсфильд, забежавший в Европу. Были и такие, что требовали до конца разрушить этот поганый строй, а что делать дальше, будет видно. Да что же происходило? Вроде бы все шло чередом: росли города, бурно раскидывались во все стороны железные дороги, дельцы нагребали состояния, крестьяне бунтовали, помещики пили чай на верандах, писатели выпускали романы, и все же с этой страной творилось неладное, какая-то язва точила ее. Всю Россию томило разочарование. Разочарованы были в реформах, разочарованы в балканской войне, власть разочаровалась в своих силах, народолюбцы разочаровались в народе. Появилось много людей, уставших жить. «Русская земля как будто потеряла силу держать людей!» — говорил с горечью писатель, что стращал всех тарантулом .»
«И у этого хитрость, жуликоватость, все есть, только на другое направлено — на других, для других. Был он где-то с Нечаевым связан, но Петербургу, по студенческим волненьям, и, кажется, даже с Нечаевым воевал на сходках, потом учился в Beне, терся вокруг лавровского «Вперед», вернулся в Одессу — Андрей знал его еще по университетским битвам семьдесят первого года, кухмистерским, библиотекам — и вот вопрос: «Будешь или нет?»»
«Нет, не страх, не боязнь наказания — ничего похожего не испытывал, а какое-то недоверие и даже отвращение ко всему, что делается тайно»
«Этот выстрел был не концом, а началом. Начиналось нечто неизведанное. Андрей еще не знал, как к этому новому относиться, но отчетливо ощущал его приход»
«Из мало кому известного провинциального бунтовщика (Да какого бунтовщика? Народника, мечтателя!) он вмиг превратился в атамана, в вождя террора. И все после той истории с быком, которую я рассказывал. У меня не было доказательств, но я чуял в нем натуру бунтовщика»
«Я говорил: верно, народник, но в душе бунтарь. Да чем же он проявил свое бунтарство? Ничем, в том-то и дело. Доказательств нема. В юности какие-то наивные студенческие мятежи в университете, потом кружки пропагандистов, потом процесс, где вел себя вполне смирно и незаметно, хотя и отказался отвечать суду. Но ведь отказалось большинство, почти все. И, однако, я угадывал, готов был поклясться, что он отчаяннейший бунтарь! Для того чтобы убедить товарищей, я рассказывал всем одну-единственную бунтарскую историю: с быком Степкой. Слышал от Андрея. Однажды он работал в поле, вдруг крик матери, испуганный, он оглянулся и видит: по полю бежит страшный черный бык Степка, его вся деревня боялась, прямо на мать. Андрей выдрал из плетня дрын, бросил в быка, попал ему по ногам, и бык упал: это дало несколько секунд, мать спаслась»
«Все верно, но на этом пути возникали опасности. Первая: чрезмерное увлечение убийствами отодвинет на второй план, а может быть, заставит вовсе забросить главную задачу — приготовление народа. Вторая: убийства будут разжигать жажду власти, стремление к тайному господству надо всем и вся, что может привести к перерождению движения, к нечаевщине. Об этом Андрей прямо сказал Михаиле. Тот ответил: партия вовсе не собирается превращаться в корпорацию убийц, в фабрику тайных казней по нечаевскому идеалу, Воробей увлекся, он романтик, поэт. Речь сейчас идет об одном убийстве. И, может быть, оно станет последним.
Последним? Да, последним, окончательным, убивающим все прочие убийства. Они сделаются ненужными. Если бы Соловьев не промахнулся, в стране уже сейчас, в мае, могла быть полная перемена: новое правительство, новый государственный строй. Ведь Ростов показал, что достаточно малой искры...
»
«И вот тогда в разговоре спросил Желябова: а если гибель врага повлечет за собой гибель близкого, невинного человека? Он. подумавши, ответил: «А вы готовы принести себя в жертву ради будущего России?» Я сказал, что лично себя — готов. «Так вот это и есть жертва: ваши близкие. Это и есть — вы». Признаться, его ответ показался мне чудовищным софизмом. Но затем я подумал, что и Спаситель на подобный вопрос отвечал примерно так же. Просто я не был готов к непомерной муке. У меня недостало бы сил и мужества превозмочь такую боль. А ему казалось естественным — тут-то и была страшноватость! — отдать в жертву гораздо больше себя»
«Вот ведь история! И крестьянские народолюбцы и пролетарьятчики, разуверившись и отчаявшись в своих путях, пришли с разных сторон к одному: к террору»
«Революция, это чистое, святое дело, и — тайны каких-то скотов? Копаться в чужой грязи? Делать кого-то рабами? Да ведь против грязи и рабства все затевается!»
«Все это было ближе не к Карлу Моору, не к декабристам, не к благородному, твердому, как сталь, Рахметову, а к маленькой книжонке, выпущенной года за два перед тем: «Монарх» Макиавелли. Но главное, что оттолкнуло многих, заключалось, конечно, не в словах, напоминавших книжонку, а в рассказах про грот, убийство, кирпич на шею.»
«— О чем же тут думать? — сказала Вера.— Разумеется, мы должны сделать все, чтобы спасти его! Андрей засмеялся.
— Верочка, я вспомнил, как яростно ты поносила его в Липецке. И я тебя охлаждал.
— Я и сейчас возмущаюсь его действиями. И ты прекрасно знаешь, Тарас, что для меня нет худшего ругательства, чем «нечаевщина». Но я преклоняюсь перед его подвигом и страданиями
»
«— А для чего убивающему некая власть? А вдруг — для всеобщего блага? Вдруг — получить власть и с ее помощью навести на земле порядок? Ведь мы собираемся в одно из ближайших воскресений казнить царя, а он — не шпион, не предатель, не личный враг. Но мы надеемся этой казнью приобрести некую власть над историей, повернутъ колесо российской фортуны. Убиваем ради блага России! В этом-то вся трагическая сложность: мечтаем о мирном процветании, а вынуждены убивать, стремимся к Земскому собору, чтоб убеждать словами, а сами готовим снаряды, чтоб убеждать динамитом.
— Позволь, ты сравниваешь разные вещи: убийство несчастного Иванова и царя.. — Слабо сопротивлялась одна Вера. Мужчины молчали.
— Разные по размерам. Модель одна. Мы тоже начинали с бессмысленных убийств: какого-то Гориновича, какого-то дурака Гейкинга... А если бы Сергей Геннадиевич не был сейчас в равелине, он бы сидел с нами и руки у него были бы такие же черные, как у Гриши Исаева, от динамита
»