«— Отца твоего убили.
Я сначала не понял. Он по новой:
— Твоего отца! Убили!
Я понял, но не поверил, а когда поверил, время исчезло. И пространство, наверное, тоже. Пока я ехал, за ветровым стеклом висела мутная пелена, в которой растворились и глухие глинобитные заборы на окраине поселка, и высокие тополя вдоль пыльной доро-ги, и хлопковые поля, расстилавшиеся до дальних гор... Остановились на краю какого-то солончака. Кучка людей.
Рядом — черная «Волга». Я выпрыгнул из кабины. Люди оглянулись, расступились. Отец лежал на спине. Одежда была в пыли и репейниках, будто его волокли по земле. Крово-подтек на пол-лица.
Я вроде бы ослеп. Не видел ближних холмов и дальних гор. Не видел поля, зали-того солнцем. Не видел стоящихвокруг. Видел только глубокую борозду поперек его шеи. Тонкую линию, прорезающую вспухшую плоть. Не слышал, как шуршит горячий ветер. Не слышал, как шепчутся окружающие. Потом рядом, как бы за какой-то стеной, кто-то сказал:
— Ну что ж, надо тело забрать.
Сначала я даже не понял смысла. Захлестывало чувство страшной непоправимо-сти. Вытерпеть не было мочи. Меня будто на куски разрывало. Наверное, я зарычал или застонал. Я озирался, словно искал что-то, чего найти не мог. Взгляд наткнулся на район-ного прокурора. Он внимательно смотрел на меня, будто следил.
— Большое горе, Андрей... Очень тебе сочувствую. Крепись. Теперь что подела-ешь?
Кивнул Алику:
— Давай, грузи.
»

«Я сел рядом с носилками. «Скорая» тронулась. Я придерживал отца, чтобы его не мотало на ухабах. Только теперь заметил на смуглых и крепких отцовых руках ссадины и синяки. Его держали. Он был сильным. Один человек с ним бы не справился. Их было несколько. Я гнал от себя страшные картины того, как отца убивают. Я не мог их вытерпеть. Я гасил видения, но они вспыхивали вновь и вновь .»

«— Куда ты полез? Камикадзе. Летчик, блядь, герой Гастелло. Надо было, блядь, тихо-тихо промолчать. Затаиться как Ленин в мавзолее. Тихо-тихо все разузнать. Матуш-ку с сестрой вывезти. Потом кого надо тихо-тихо замочить. И тихо смыться. Войнушка все прикроет. Так и батю твоего кончили.
— Кто?! Ты знаешь!
— Ни хрена я не знаю.
— Знаешь!
— За кого ты меня держишь? Кто я по-твоему?! Шорох идет. И ничего конкретно-го. Первый день что ли здесь живешь? Бздит народ. Никто вслух не скажет. Так, шуршат разное...
— Кто? Хакбердыев, торгаш, да?
— Слушай, на твоего пахана многие зуб точили...
— Но почему?! Почему? Что он им сделал?!
— Андрюха, уезжать надо. Все равно вам теперь в Ватане не жить. Рвите когти и побыстрее. В темпе.
— Хера им!
— Псих! Замочат же. Думаешь, только тебя? Всех троих порешат, и ни одна собака кругом не пикнет.
— Некуда, Равиль. Некуда. И денег ни копья .
»

«— Ако Джоруб, видите, те стоят? Вы в дом вошли, они к машине подошли. Один на подножку запрыгнул. «Что, братан? Откуда приехал?» Я сказал. Он говорит: «Ладно. К вам, кишлачным, претензий нет. Берите, уезжайте быстрее. Мы сами разберемся». Я ничего не знал тогда. Не знал, что покойного Умара убили, спросил: «В чем будете раз-бираться? Человек умер, значит, так Бог захотел». Он говорит: «С этими русскими разбе-ремся». Ако Джоруб, что делать будем? Их много .»

«Внизу, на земле, слышались чьи-то шаги, шуршало сено. Видимо, кто-то бросал корм овцам в загончике. Потом я услышала, как тетя Бахшанда сказала:
— Ако Джоруб, зачем вы этих людей к нам привезли?
Дядя Джоруб вздохнул:
— Нам они родные. Там, в городе, их убить собирались. Кто, кроме нас, детей по-койного Умара защитит?
А она:
— Э, ако... Может, вам эта его джалаб приглянулась?
Маму проституткой назвала! Я хотела соскочить с крыши и заорать: «Не смейте говорить такое о моей маме!» Но хватило ума сдержаться. Подумала: ну, сейчас дядя Джоруб ей выдаст. И вдруг услышала, как он мямлит:
— Не надо так говорить. Вера — хорошая женщина. Теперь, когда жизнь моего брата сломалась, у тебя и причины-то нет с ней враждовать...
А она:
— Дети! Дети — причина. Моим детям придется с ее детьми делить хлеб, которого и так не хватает. Эта джалаб будет мой хлеб есть.
— Не беда, — залопотал дядя Джоруб. — Они работать станут. Ты сама знаешь: много людей — много работников.
А она:
— Работники? Эти русские из города ничего не умеют. — Помолчала и спросила: — Задумали их с нами жить оставить?
— Куда они поедут? Сама, невестка, сообрази — война. Они по дороге даже деся-ти километров не проедут. Остановят, ограбят, убьют... Такое сделают, что и говорить страшно. Пусть с нами живут, пока в мире спокойно не станет.
А там — как Бог захочет .
»

«— Крови хотите? — негромко спросил престарелый Додихудо в наступившей ти-шине. — Будет кровь, много крови... В другое время мы, наверное, смогли бы вазиронцев одолеть, за кровь Ибода отомстить. Но сейчас в нижнем селении, в Ходжигоне, боевики Зухуршо стоят, а сам Зухуршо на дочке Ёра из верхнего селения женат. Как думаете, поз-волит он, чтоб мы его тестя обидели? Нам не отомстит ли? Кровью Талхак не зальет ли?»

«Покойный Гиёз во двор босым вылетает. С дэвом из-за сапог драться — честь ро-нять. За золотые ворота выходим. На улице народ толпится. Женщины и старики. Видят нас, волнуются, вздыхают. Позади народа аскеры стоят, боевики. С автоматами.
«Здесь стойте», — Занбур командует, нас к забору пихает.
Потом золотые ворота открываются, Зухуршо выходит. Вах! Я глазам не верю. Зухуршо в камуфляж одет, на плечах у него огромная змея лежит. Как шарф, который аф-ганцы на себя накидывают. Змея голову вытягивает, вперед смотрит. Хвостом шевелит. Змея в серых и черных пятнах, и камуфляж у Зухуршо тоже серо-черный, пятни-стый. И кажется, что змея из плеч у него растет. Стоит Зухуршо, перед народом красуется. Ноги широко расставлены, голова высоко поднята. Змей на плечах шевелится. Потом смотрю, военный мужик со стороны подходит. Впереди всех встает, подбоченившись...
»

«Зухур стоит у северо-восточного угла мечети. Красуется при полном параде: в ка-муфляже и со змеей. Позади — амбалы-телохранители, Гафур и Занбур. У стенки жмутся местные власти: раис и какой-то старик. Гадо, младший Зухуров братец, — как всегда, в стороне. Слева. Демонстрирует, что он сам по себе.
Подхожу к Зухуру, информирую:
— Соберется народ — расстреляю. Вон того, в бронежилетке.
Он, недовольно:
— Этого?! Не надо. Зачем? Солдат и так мало. Зачем людей тратить?
Объясняю:
— Нарушил приказ. Убил двоих местных.
Он, важно:
— Не спеши, Даврон. Разобраться надо.
Кричит Рембо:
— Иди сюда!
Рембо подходит по-блатному развязно.
— Что такое? — спрашивает Зухур. — Что натворил?
Рембо усмехается нагло:
— Ничего не натворил. Все нормально. Пусть Даврон скажет. Он там был...
Разворачиваюсь, засаживаю ему в рыло. Он:
— За что?!
— За все. Это аванс. Распишись. А пулю получишь... — сверяюсь с часами, — ровно через двадцать минут. В пятнадцать пятьдесят шесть.
Рембо вопит:
— Почему через двадцать? Почему пулю?! Я в тот двор просто так зашел. Зухур, скажи ему, да...
Зухур:
— Зачем в людей стрелял? Если дехкан убивать, кто работать будет?
— Кого я убил?! Не убивал я никого!
— Даврон сказал, ты двоих застрелил.
— Они первыми напали. Что делать?! Ждать, пока меня кончат? Ребят спроси. Все знают, как было...
Зухур задумывается. Я не вмешиваюсь. Хочет в судью играть, пусть поиграет. В любом случае, Рембо — не жилец.
— Ладно, на первый раз прощаю, — решает Зухур. — Иди. Провинишься — боль-ше не прощу .
»

«В этот миг у стены мечети раздались крики. Дрались между собой боевики, кото-рых привез с собой Зухуршо.Кучка дерущихся, как собачья свора, потянулась в сторону и скрылась за дальним углом. И там почти сразу же грянул выстрел.
— Всем остаться здесь! — приказал Даврон и побежал к мечети .
»

«Бились либо местные боевики между собой, либо погранцы с боевиками»

«Узнаю его. Сухроб по прозвищу Джаррох, «хирург». Живьем мне не встречался, но фото видел. Садист и психопат. Командир группы из полсотни боевиков. Когда-то в прошлом работал медбратом, но кличку получил по другой линии. «Хирургом» его окре-стили в сентябре девяносто второго после налета на поселок Ургут. Вовчики вырезали всех, включая стариков, женщин, детей. Лютовали с извращенной жестокостью. А этот, значит, особо отличился...»

«Чтобы дрожь унять, голову беру. Нож вынимаю... В каком ухе дырку делать? Если в ле-вом — лицом вперед голову понесу, Зухур вперед смотреть будет... Если в правом — назад... Какое у Зухура ухо левое, а какое правое, никак разобрать не могу. Концом лезвия в одном ухе — в каком, не понимаю, — дырку прорезаю. От подола рубахи полосу отры-ваю, один конец трясущейся рукой скручиваю, в дырку продеваю, насквозь продергиваю. «Не оторвется ухо?» — почему-то думаю. Знаю, что не оторвется, но все равно сомнева-юсь. Концы тряпицы кое-как связываю, разок-другой дергаю — ухо не отрывается. Те-перь хорошо. Теперь голову удобно нести.

Все равно дрожу. Зубами стучу, слова непонятные бормочу. Потом дрожь утихает, и на меня будто лавина обрушивается. Внезапно Зарину вспоминаю. Рыдаю, по камню кула-ками бью. Боли не чую. Горе унять не могу. Прежде сила, теперь горе распирает. Рвется наружу, выйти не может. «Почему?! — кричу. — Почему?!» О чем спрашиваю, сам не знаю. Хочу горе высказать, а как — не знаю. Нет таких слов.

Голову Зухура за петлю хватаю, размахиваюсь, головой о скалу бью. Хрустнула голова, хряснула — так на мой вопрос отвечает. Головой Зухура о камень молочу, «Почему?! По-чему так сделал?!» — кричу. Обеими руками голову хватаю, о стену бью...

Потом голову бросаю, ничком падаю. Плачу. Теперь плакать могу .
»

««Ако, у нас оружия нет. Если что-нибудь и спрятано, то разве, пожалуй, старый дробо-вик... А у них десяток автоматов. Пусть даже повезет — Зухуршо застрелить сумеем, бое-вики потом весь кишлак перебьют».»