«Ася не помнила почти никого из тех, кого называла мама. В детстве взрослые казались ей лесом, деревьями в лесу, а их голоса – гулом ветра в кронах, смутным и грозным. Ася по-чти не поднимала на них головы. Она была маленькая, они – большие. Матери Ася тоже почти не видела, жила с бабкой и дедом в маленьком домишке в дачном массиве Сосно-вой поляны. Дед за день слова не скажет. Бабка только ругала. Ася была гадким утенком, да и кто с ней дружил-то? одни собаченьки. Самое раннее воспоминание: Ася сидит на корточках на люках, вокруг снег, а на люках тепло, и вокруг восемь собаченек сверну-лись клубками, тоже теплые, греют Асю. Одевали ее дед и бабка в обноски. В детском саду была одета хуже всех, даже по тем временам, просто в какое-то тряпье. Ни одного красивого платья, ни разу. Ася всегда мерзла. Рейтузы в дырах. Ноги мокрые .»

«
Рядом с Денисом Валерьевичем стоит мама мальчика Алеши, измученная уборщица лет сорока с высшим музыкальным образованием. Однажды я разговорилась с ней и узна-ла про их жизнь многое. Эта тетенька воспитывает Алешу одна, и она его буквально бо-готворит. Она считает Алешу жутко талантливым, даже гениальным. Может, так оно и есть, но мне было ужасно грустно ее слушать. Мне все время хотелось сказать: чем вам помочь? Но я, наверное, не могу ей помочь ничем, потому что главные ее беды – они да-же не от ее бедности или положения, а от ее настроения и характера. А тут сделать ничего нельзя, только посочувствовать, да и то – я не подруга ведь, и дружить с ней мне было бы трудно.
Вот она стоит перед тренером на цыпочках, худощавая, с пакетом, в элегантном по-трепанном пиджаке, в клетчатой юбке и перекрученных колготках (я рисую), с длинной шеей, с длинным носом, с прекрасными блестящими глазами, со взбитым над головой об-лаком легких волос.
Денис Валерьевич ей такой, рассудительно: вы понимаете, он не тянет. Вечно у него болит что-нибудь. Если такой больной, лечиться надо. Ты, Алексей, сам реши: ты хочешь заниматься или нет? Если хочешь, будем штудировать далее. Если нет – до свиданья.
Алеша стоит рядом и молчит, выставив ногу чуть вперед. У него умное, несчастное и лживое лицо. Такое, как в старых фильмах у качественных злодеев или игроков: вытя-нутое, овальное и бледное. И махровые длинные ресницы. Это крупный мальчик. Одна-жды я видела их после занятий. Почему-то они не пошли домой сразу, а остались послед-ними в пустом вестибюле (до выхода Ритиной группы оставался еще час). Алеша лежал на лавке, а мама держала его голову у себя на коленях, и Алешино лицо по временам напрягалось, как от мучительной боли, а изможденная мать гладила его мокрые кудри. Нет, не могу я их рисовать, очень уж они несчастные .
»

«Следует иметь в виду, что лишь небольшая часть иностранного капитала вкладывалась в промышленность. Преобладали капиталовложения в торговлю, в банки, в недвижимое имущество, в земли, в правительственные займы. Они не только не способствовали развитию производительных сил, но, наоборот, подрывали экономику страны, прямо или косвенно вели к усилению феодальной, компрадорской и торгово-ростовщической эксплуатации китайского народа, к разорению основной массы населения - крестьян, к разрушению национальной промышленности и торговли.»

«Положение китайского крестьянства было крайне тяжелым. Проникновение иностранного капитала и развитие товарного производства подрывали натуральную основу феодального хозяйства. К сохранившейся феодальной эксплуатации прибавилась эксплуатация компрадорская и ростовщическая1»

«План Доджа предусматривал рост продукции ряда отраслей промышленности, связанных с военным производством, резкое снижение жизненного уровня и повышение нормы эксплуатации рабочего класса. План Доджа [106] требовал снижения заработной платы японских рабочих. Он отразил прямую заинтересованность американских монополий, проникавших в японскую промышленность, в усилении эксплуатации японских рабочих .»