«Мы медленно и как бы невзначай отошли в сторону. Тут же из окрестных кустов и травы выскочило неимоверное количество китайцев; они с криками кинулись к нашей машине и стали в нее забираться. Никогда не могла подумать, что во внедорожник может поместиться столько людей. Китайцы толкались, дрались, кусались, бодались головами, утрамбовывали друг друга; на переднее сиденье вместились пятеро, на заднее я посчитать не успела, но никак не меньше десятка. А снаружи оставались еще человек двадцать же-лающих ехать.

– Спокойно, – повторил в пятый раз Артем. – Спокойно.

Оставшиеся открыли заднюю дверь машины и принялись выкидывать на дорогу наши припасы, тюки, рюкзаки, канистры, все, лишь бы освободить еще хоть немного ме-ста для себя; они вышвырнули все и почти все втиснулись в багажник, а те, что не влезли, забрались на крышу. К моему совершенному удивлению, в машину поместились все, она просела, больше скосившись на левый борт, а потом один из китайцев забрался на место водителя и запустил мотор.

Машина двинулась и сразу остановилась, двигатель завыл, но справился. Из кустов выскочила еще одна компания китайцев, водитель прибавил газу и покатил дальше, по-степенно увеличивая скорость; китайцы, не успевшие занять себе место, бежали рядом.

Человек с пулеметом, карауливший у моста, закричал, чтобы они остановились и взяли его, но китайцы, захватившие машину, останавливаться не собирались, хотя вполне могло статься, что они попросту не умели управлять; машина пролетела мимо пулеметчи-ка, оставив его на дороге. Он завопил и побежал вслед своим уезжающим товарищам, но они и не думали его ждать, тогда он завопил отчаянней, вскинул пулемет и стал стрелять.

Машина въехала на мост, металлические пластины грохотали под колесами, и пуле-мет тоже грохотал; этот человек, вопреки моим предположениям, оказался неплохим стрелком; несмотря на свою худобу и на то, что пулемет был практически с него ростом, почти все пули легли в цель.

Китайцы, бежавшие рядом с машиной, рассыпались по сторонам, некоторые, не придумав ничего лучшего, прыгнули с моста; китайцы же, сидевшие на крыше, разлета-лись, сбитые пулями, но сами не спрыгивали, стараясь держаться до последнего. Впро-чем, пулеметчик довольно быстро застрелил водителя, и машина въехала в отбойник. Но китаец не остановился, он стрелял и стрелял, от машины отлетали куски металла, стекла и мяса, а потом она загорелась. А стрелок внезапно закашлялся и сломался пополам; пуле-мет он уронил на землю, сам же упал рядом на колени .
»

«В этот миг у стены мечети раздались крики. Дрались между собой боевики, кото-рых привез с собой Зухуршо.Кучка дерущихся, как собачья свора, потянулась в сторону и скрылась за дальним углом. И там почти сразу же грянул выстрел.
— Всем остаться здесь! — приказал Даврон и побежал к мечети .
»

«Узнаю его. Сухроб по прозвищу Джаррох, «хирург». Живьем мне не встречался, но фото видел. Садист и психопат. Командир группы из полсотни боевиков. Когда-то в прошлом работал медбратом, но кличку получил по другой линии. «Хирургом» его окре-стили в сентябре девяносто второго после налета на поселок Ургут. Вовчики вырезали всех, включая стариков, женщин, детей. Лютовали с извращенной жестокостью. А этот, значит, особо отличился...»

«Чтобы дрожь унять, голову беру. Нож вынимаю... В каком ухе дырку делать? Если в ле-вом — лицом вперед голову понесу, Зухур вперед смотреть будет... Если в правом — назад... Какое у Зухура ухо левое, а какое правое, никак разобрать не могу. Концом лезвия в одном ухе — в каком, не понимаю, — дырку прорезаю. От подола рубахи полосу отры-ваю, один конец трясущейся рукой скручиваю, в дырку продеваю, насквозь продергиваю. «Не оторвется ухо?» — почему-то думаю. Знаю, что не оторвется, но все равно сомнева-юсь. Концы тряпицы кое-как связываю, разок-другой дергаю — ухо не отрывается. Те-перь хорошо. Теперь голову удобно нести.

Все равно дрожу. Зубами стучу, слова непонятные бормочу. Потом дрожь утихает, и на меня будто лавина обрушивается. Внезапно Зарину вспоминаю. Рыдаю, по камню кула-ками бью. Боли не чую. Горе унять не могу. Прежде сила, теперь горе распирает. Рвется наружу, выйти не может. «Почему?! — кричу. — Почему?!» О чем спрашиваю, сам не знаю. Хочу горе высказать, а как — не знаю. Нет таких слов.

Голову Зухура за петлю хватаю, размахиваюсь, головой о скалу бью. Хрустнула голова, хряснула — так на мой вопрос отвечает. Головой Зухура о камень молочу, «Почему?! По-чему так сделал?!» — кричу. Обеими руками голову хватаю, о стену бью...

Потом голову бросаю, ничком падаю. Плачу. Теперь плакать могу .
»

«Не глядя на нее, негромко и почему-то очень сурово, Павел заговорил:
-- Я читаю запрещенные книги. Их запрещают читать потому, что они говорят правду о нашей, рабочей жизни... Они печатаются тихонько, тайно, и если их у меня найдут -- меня посадят в тюрьму, -- в тюрьму за то, что я хочу знать правду. Поняла?
Ей вдруг стало трудно дышать. Широко открыв глаза, она смотрела на сына, он казался ей чуждым. У него был другой голос -- ниже, гуще и звучнее. Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы и странно, исподлобья смотрел куда-то в угол. Ей стало страшно за сына и жалко его.
-- Зачем же ты это, Паша? -- проговорила она. Он поднял голову, взглянул на нее и негромко, спокойно ответил:
-- Хочу знать правду.
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она сердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному.»

Комментарий: Но в данном случае, как часто у Горького, следует учитывать, что этот «экстремизм» не осуждается автором, угроза «переворачивается» в контексте романа: политический активизм Павла – в глазах матери – угрожает прежде всего ему самому и именно это, а не покушение на общественный порядок, вызывает страх.