«Мыши шуршат? Нет, для мышей светло, они тьму любят, как и тати ночные, что после войн, холеры и опришни участились на дорогах и проездах. Вопль в ночи – убой! Свет в ночи – налёт! Голоса во тьме – грабёж! А он-то думал опришней разбой усмирить! Какое там! После неё-то всё и разъехалось по швам: целые волости стоят сожжены, людишки разбежались, по весям шатаются, зловредством и воровским обманом промышляя. Опришня вышла из-под надзора, стала творить самовольное бесовство и беззаконие, пришлось окоротить её сильной рукой, ибо он есть длань Господня! Но теперь всё конче-но – мир ему не нужен, и он миру ни к чему…»

«Одно хорошо – с главными злодеями разделался, с опришней за все её подлости, трусости, самовластье, сдачу Москвы, пожар, потачки крымцам, самовольные грабежи, за все её происки и мерзости расчёлся, квит-квитной, и концы обрубил! Ныне надо как бы поумнее вернуть земщине то, что опришней отнято было. Жизней не воротишь, Бог толь-ко раз вдувает дух в прах, но добро, домы и сёла возвращать надобно, чтоб не зачахла земля на корню.

Нет больше опришни! И слово такое настрого запрещено»

«Под грохот сапог наёмника приходили колкие и острые мысли: пора перебрать бояр и дьяков, а то забыли, видать, что такое гнев Господень и как разит крестоносный меч! И тех особо взять к ногтю, кто про сеймы, рады и вече разговорцы ведёт, на московский престол посягая и на раскол державы рассчитывая. Ох, прав был тысячу раз князь-инок Вассиан, говоря: если хочешь быть истинным самодержцем, не терпи возле себя никого мудрее тебя самого и, так поступая, будешь твёрд на своём царстве. А ежели держать око-ло себя мудрейших, то поневоле будешь их слушаться, и расползётся держава, как гнилая ткань, ибо у каждого умника – своя мудрость, сколько голов – столько и умов .
»

«... а раньше упивался властью, порой, правда, искренне недоумевая, почему все подчиняют-ся его слову? И казнят, и умирают, и ходят в походы, и женятся по его приказу, даже без слов, токмо по движению бровей. Да будь он на их местах, давно бы такому кровососно-му зверю глотку где-нибудь на большой дороге перегрыз и царский обоз с казной в леса увёл. А они – нет, скачут вокруг колымаг, охраняют, служат…

У Ваняты Шигоны все шурья казнены, а он мне верен по гроб! У князя Свирида Му-ромского опришники устроили в доме погром, перенасилили дочерей, у сыновей отреза-ли муде и запихнули в рот князю, от чего тот задохся, – а племянник его Васята в покор-ных слугах у меня! Я бы отмстил, как отомстил проклятым Шуйским и иже с ними! А эти – нет, молчат, пятки лижут, даже не жалуются!
»

«Тигр Раджа, забранный тигрёнком из ханского дворца в Казани, жил в Алексан-дровке в кованой клетке, где ему при опришне время от времени подбрасывали жертву, с коей он какое-то время играл в смертные игры, а потом пожирал живьём – потроха уже тянулись в тигриную пасть, а человек, всё ещё жив, молил о пощаде, обезумев от боли и не понимая, что это конец .»

«– Чего молчишь? О чём думаешь? Об опришных временах? О том, что я, изверг, тоже с людей кожу сдирал? А? А? Так я если и делал такое, то лишь чтоб другим неповадно бы-ло предательствовать и клятвопреступничать, во страх и назидание!»

«И Прошка поведал: когда Ростовское княжество к Москве отошло, то этот князь Пётр по милости государя не в застенок, а в Нижний Новгород был отправлен воеводой, но там вместо усердия принялся исподтишка мстить и гадить – нечестно служил, не про-сто тащил себе в мошну что ни попадя, а с умыслом и злобой ещё и портил всё, до чего был в силах дотянуться:

– Отмщал, значица, хотел царю покруче насолить, отомстить за свою опалу.

– А чего солил?

– А всякое непотребство деял! То при стройке гнилые доски в стену заложит – она и рухни! То реку не там, где надо, перегородит – а она и залей людей насмерть! Где пожар затеет на складах, где мор на людей напустит через жидов и отраву… Где еду гнилую во-инам скормит, где ещё что… Много худого творил этот хмыстень бесстыдный! Ну, наш государь его за то и покарал – выслал сорок всадников его взять. Князь Пётр, как их уви-дел, так жезл свой бросил наземь – мол, повинуюсь! Ещё бы не повиноваться, когда сорок хищных туйгунов на тебя нахлынут!

– Страшно!

Прошка подтвердил, забирая у обомлевшего шурина остатки калача:

– Жуть! И все как на подбор исполинские верзилы, отборные! Избили этого князя Петра кочергой, содрали с него одёжу и в чём мать родила кинули в позорные сани – де-скать, к царю на правёж тебя отвезём. И повлачили куда-то. Отъехав малость, на берегу Волги встали. «Что такое?» – спросил князь (он, нагой, замерзал и хотел быстрее в Моск-ву попасть, чтоб там перед царём как-нибудь отвертеться). «А коней напоить». – «Нет, не для коней та вода, а для меня! Пить мне её – не испить!» – заплакал князь. «Ты прав, соба-ка!» – сказал главный и отсёк ему голову прямо в санях, на задок шеей уложив. Труп сбросили в реку, а голову отвезли в Москву. Царь, увидев её, изволил по щекам похло-пать: «Ах, голова, голова, много ты плохого сотворила, а теперь молчишь, как ни в чём не бывало! Пробазарила ты свою жизнь зря! Нехорошо! Пойди охолонись!»

– Кому? Голове отрубной молвил? – не понял Ониська.

Прошка внушительно кивнул:

– Ну а кому – не мне же?! Он страсть как любит с отсечёнными главами возиться: когда на пиру отсекли голову боярину Силантьеву, то царь положил её перед собой и в рот ей кушанье ложкой вкладывал…

Ониська онемело перебирал по столу руками.

Прошка, собрав в большой ушат мисы и плошки, вынес их на лестницу, отдал охране и, довольный перепугом шуряки, продолжал:

– Да это ещё что! Ты послухай, что царь с князем Казариным сотворил! Такого и не удумаешь! Поймал того на хабаре[93] и велел разорвать его четырьмя огромадными колё-сами, а сам подбадривал, крича, чтобы помедленнее вертели колёса: «Гой-да! Не спеши! Гой-да!»

– Чего? Айда?

– Не айда, а гой-да! Гляди, и ты, ежели казнь смотреть будешь, кричи так же: «Гой-да, гой-да!». Не то, ежели царь видит, что кто-то с лица угрюм на казни стоит или, не дай Господь, слезу пускает, его тут же хватают: «И ты, изменщик, мыслишь заодно с врагом? Сочувствие выказываешь? О смерти его скорбишь, когда радоваться надо?» – шелепами охаживают, а то и того… казнят на месте… И такое бывало!
»

«У этого разноликого московского сброда даже имени своего нет – меря, мокша, русь, весь, чудь, угры, мордва, мари, моксель и другое. Подобно фараоновой казни, Московия проникает всё глубже в наши христианские земли, разнося повсюду заразу своей грече-ской ереси, грубых нравов и зверских законов. Подобно саранче, они размножаются сре-ди нас, чтобы потом подло и предательски открывать ворота наших городов стаям своих прожорливых соплеменников. Сами же московиты ни к чему, кроме лени, пьянства, об-жорства и похоти, не склонны и не способны, по примеру своего вожака – кровопийцы-царя, голодным волком на народы бросающегося. Московиты хищны, как гиены, пово-ротливы, как лисы, неприхотливы как зайцы, и, подобно стаду баранов, подчинены свое-му зверовидному тирану, ибо только с виду они дурачки и простачки, на самом же деле опасны, злы, жестоки и готовы в любой миг идти грабить и убивать.

Но Бог их уже наказует! Стараниями нынешнего московского царя-людоеда многие их пограничные крепости пали, волости стоят сожжены и разграблены опришней, сёла покинуты смердами, на дорогах царят разбой, в городах – воровство, среди воевод – грызня и склоки, среди бояр – мздоимство и продажничество, среди князей – пря и ругня, на троне – пустота, отчего вся Московская Тартария висит на ниточке, кою следует обру-бить как можно скорее.
»

«К наиболее опасным для будущего Российской Федерации возможным проявлениям гуманитарного кризиса относятся:
снижение интеллектуального и культурного уровня общества ; девальвация общепризнанных ценностей и искажение ценностных ориентиров;
рост агрессии и нетерпимости, проявления асоциального поведения ; деформация исторической памяти, негативная оценка значительных периодов отечественной истории, распространение ложного представления об исторической отсталости Российской Федерации;
атомизация общества - разрыв социальных связей (дружеских, семейных, соседских), рост индивидуализма и пренебрежения к правам других.»

«К наиболее опасным для будущего России возможным проявлениям этого кризиса относятся:
снижение интеллектуального и культурного уровня общества ;
девальвация общепризнанных ценностей и искажение ценностных ориентиров ;
рост агрессии и нетерпимости, проявления асоциального поведения ;
деформация исторической памяти, негативная оценка значительных периодов отечественной истории, распространение ложного представления об исторической отсталости России ;
атомизация общества - разрыв социальных связей (дружеских, семейных, соседских), рост индивидуализма, пренебрежения правами других.
»

«Однако Леха недолго ходил неотомщенным, и мало Крылову не показалось: после встречи с неприхотливыми исполнителями, умудрявшимися ездить ввосьмером на одних проржавелых “жигулях”, зубы у Крылова долго были шатки и солоны, а ребра справа словно находились под током и не давали вздохнуть. Стало совершенно понятно, что связываться с татуированными себе дороже. Братва представляла собой явление природы, генетический феномен, и порою, глядя на самых мелких обитателей двора, колотивших игрушками по скамейке и бегавших на фланелевых калачиках от семенивших за ними бледных матерей, Крылов внезапно видел будущего человека – словно с рождения отмеченного какой то тайной хмуростью, сдавленностью тугого лобика, телесной тяжестью сырого существа.»

«Дальше кулак встречался гуще. Уже через три двора медведь зарычал снова, обозначая присутствие здесь своего классового врага. Чиклин отдал Настю молотобойцу и вошел в избу один.
— Ты чего, милый, явился? — спросил ласковый, спокойный мужик.
— Уходи прочь! — ответил Чиклин.
— А что, ай я чем не угодил?
— Нам колхоз нужен, не разлагай его!
Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
— Колхоз вам не годится…
— Прочь, гада!
— Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!
У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл ее, чтоб видна была свобода, он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса.
— Не твое дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом… А ты — исчезни!
Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу, где бросил в снег, мужик от жадности не был женатым, расходуя всю свою плоть в скоплении имущества, в счастье надежности существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
— Ликвидировали?! — сказал он из снега. — Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!»

«— Опорожняй батрацкое имущество! — сказал Чиклин лежачему. — Прочь с колхоза и не сметь более жить на свете!
Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
— А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
— Какое я тебе лицо? — сказал Чиклин. — Я никто; у нас партия — вот лицо.
— Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся.
— В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую. Являйся нынче на плот, капитализм, сволочь!
— Пусть он едет по морям: нынче здесь, а завтра там, правда ведь? произнесла Настя. — Со сволочью нам скучно будет!
Дальше Чиклин и молотобоец освободили еще шесть изб, нажитых батрацкой плотью, и возвратились на Оргдвор, где стояли в ожидании чего-то очищенные от кулачества массы.»

«-- Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, -- шепчет Марья Алексевна дочери: -- что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя, что вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по-французски -- марьяж, что ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по-французски?
Верочка сказала.
-- Нет, таких слов что-то не слышно... Вера, да ты мне, видно, слова-то не так сказала? Смотри у меня!
-- Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу оставаться здесь дольше.
-- Что? что ты сказала, мерзавка ? -- глаза у Марьи Алексевны налились кровью.
-- Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам скажу после, почему. -- Маменька, -- это уж было сказано вслух: -- у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
»