«— Отца твоего убили.
Я сначала не понял. Он по новой:
— Твоего отца! Убили!
Я понял, но не поверил, а когда поверил, время исчезло. И пространство, наверное, тоже. Пока я ехал, за ветровым стеклом висела мутная пелена, в которой растворились и глухие глинобитные заборы на окраине поселка, и высокие тополя вдоль пыльной доро-ги, и хлопковые поля, расстилавшиеся до дальних гор... Остановились на краю какого-то солончака. Кучка людей.
Рядом — черная «Волга». Я выпрыгнул из кабины. Люди оглянулись, расступились. Отец лежал на спине. Одежда была в пыли и репейниках, будто его волокли по земле. Крово-подтек на пол-лица.
Я вроде бы ослеп. Не видел ближних холмов и дальних гор. Не видел поля, зали-того солнцем. Не видел стоящихвокруг. Видел только глубокую борозду поперек его шеи. Тонкую линию, прорезающую вспухшую плоть. Не слышал, как шуршит горячий ветер. Не слышал, как шепчутся окружающие. Потом рядом, как бы за какой-то стеной, кто-то сказал:
— Ну что ж, надо тело забрать.
Сначала я даже не понял смысла. Захлестывало чувство страшной непоправимо-сти. Вытерпеть не было мочи. Меня будто на куски разрывало. Наверное, я зарычал или застонал. Я озирался, словно искал что-то, чего найти не мог. Взгляд наткнулся на район-ного прокурора. Он внимательно смотрел на меня, будто следил.
— Большое горе, Андрей... Очень тебе сочувствую. Крепись. Теперь что подела-ешь?
Кивнул Алику:
— Давай, грузи.
»

«Я сел рядом с носилками. «Скорая» тронулась. Я придерживал отца, чтобы его не мотало на ухабах. Только теперь заметил на смуглых и крепких отцовых руках ссадины и синяки. Его держали. Он был сильным. Один человек с ним бы не справился. Их было несколько. Я гнал от себя страшные картины того, как отца убивают. Я не мог их вытерпеть. Я гасил видения, но они вспыхивали вновь и вновь .»

«— Куда ты полез? Камикадзе. Летчик, блядь, герой Гастелло. Надо было, блядь, тихо-тихо промолчать. Затаиться как Ленин в мавзолее. Тихо-тихо все разузнать. Матуш-ку с сестрой вывезти. Потом кого надо тихо-тихо замочить. И тихо смыться. Войнушка все прикроет. Так и батю твоего кончили.
— Кто?! Ты знаешь!
— Ни хрена я не знаю.
— Знаешь!
— За кого ты меня держишь? Кто я по-твоему?! Шорох идет. И ничего конкретно-го. Первый день что ли здесь живешь? Бздит народ. Никто вслух не скажет. Так, шуршат разное...
— Кто? Хакбердыев, торгаш, да?
— Слушай, на твоего пахана многие зуб точили...
— Но почему?! Почему? Что он им сделал?!
— Андрюха, уезжать надо. Все равно вам теперь в Ватане не жить. Рвите когти и побыстрее. В темпе.
— Хера им!
— Псих! Замочат же. Думаешь, только тебя? Всех троих порешат, и ни одна собака кругом не пикнет.
— Некуда, Равиль. Некуда. И денег ни копья .
»

«— Ако Джоруб, видите, те стоят? Вы в дом вошли, они к машине подошли. Один на подножку запрыгнул. «Что, братан? Откуда приехал?» Я сказал. Он говорит: «Ладно. К вам, кишлачным, претензий нет. Берите, уезжайте быстрее. Мы сами разберемся». Я ничего не знал тогда. Не знал, что покойного Умара убили, спросил: «В чем будете раз-бираться? Человек умер, значит, так Бог захотел». Он говорит: «С этими русскими разбе-ремся». Ако Джоруб, что делать будем? Их много .»

«Внизу, на земле, слышались чьи-то шаги, шуршало сено. Видимо, кто-то бросал корм овцам в загончике. Потом я услышала, как тетя Бахшанда сказала:
— Ако Джоруб, зачем вы этих людей к нам привезли?
Дядя Джоруб вздохнул:
— Нам они родные. Там, в городе, их убить собирались. Кто, кроме нас, детей по-койного Умара защитит?
А она:
— Э, ако... Может, вам эта его джалаб приглянулась?
Маму проституткой назвала! Я хотела соскочить с крыши и заорать: «Не смейте говорить такое о моей маме!» Но хватило ума сдержаться. Подумала: ну, сейчас дядя Джоруб ей выдаст. И вдруг услышала, как он мямлит:
— Не надо так говорить. Вера — хорошая женщина. Теперь, когда жизнь моего брата сломалась, у тебя и причины-то нет с ней враждовать...
А она:
— Дети! Дети — причина. Моим детям придется с ее детьми делить хлеб, которого и так не хватает. Эта джалаб будет мой хлеб есть.
— Не беда, — залопотал дядя Джоруб. — Они работать станут. Ты сама знаешь: много людей — много работников.
А она:
— Работники? Эти русские из города ничего не умеют. — Помолчала и спросила: — Задумали их с нами жить оставить?
— Куда они поедут? Сама, невестка, сообрази — война. Они по дороге даже деся-ти километров не проедут. Остановят, ограбят, убьют... Такое сделают, что и говорить страшно. Пусть с нами живут, пока в мире спокойно не станет.
А там — как Бог захочет .
»

«Покойный Гиёз во двор босым вылетает. С дэвом из-за сапог драться — честь ро-нять. За золотые ворота выходим. На улице народ толпится. Женщины и старики. Видят нас, волнуются, вздыхают. Позади народа аскеры стоят, боевики. С автоматами.
«Здесь стойте», — Занбур командует, нас к забору пихает.
Потом золотые ворота открываются, Зухуршо выходит. Вах! Я глазам не верю. Зухуршо в камуфляж одет, на плечах у него огромная змея лежит. Как шарф, который аф-ганцы на себя накидывают. Змея голову вытягивает, вперед смотрит. Хвостом шевелит. Змея в серых и черных пятнах, и камуфляж у Зухуршо тоже серо-черный, пятни-стый. И кажется, что змея из плеч у него растет. Стоит Зухуршо, перед народом красуется. Ноги широко расставлены, голова высоко поднята. Змей на плечах шевелится. Потом смотрю, военный мужик со стороны подходит. Впереди всех встает, подбоченившись...
»

«Зухур стоит у северо-восточного угла мечети. Красуется при полном параде: в ка-муфляже и со змеей. Позади — амбалы-телохранители, Гафур и Занбур. У стенки жмутся местные власти: раис и какой-то старик. Гадо, младший Зухуров братец, — как всегда, в стороне. Слева. Демонстрирует, что он сам по себе.
Подхожу к Зухуру, информирую:
— Соберется народ — расстреляю. Вон того, в бронежилетке.
Он, недовольно:
— Этого?! Не надо. Зачем? Солдат и так мало. Зачем людей тратить?
Объясняю:
— Нарушил приказ. Убил двоих местных.
Он, важно:
— Не спеши, Даврон. Разобраться надо.
Кричит Рембо:
— Иди сюда!
Рембо подходит по-блатному развязно.
— Что такое? — спрашивает Зухур. — Что натворил?
Рембо усмехается нагло:
— Ничего не натворил. Все нормально. Пусть Даврон скажет. Он там был...
Разворачиваюсь, засаживаю ему в рыло. Он:
— За что?!
— За все. Это аванс. Распишись. А пулю получишь... — сверяюсь с часами, — ровно через двадцать минут. В пятнадцать пятьдесят шесть.
Рембо вопит:
— Почему через двадцать? Почему пулю?! Я в тот двор просто так зашел. Зухур, скажи ему, да...
Зухур:
— Зачем в людей стрелял? Если дехкан убивать, кто работать будет?
— Кого я убил?! Не убивал я никого!
— Даврон сказал, ты двоих застрелил.
— Они первыми напали. Что делать?! Ждать, пока меня кончат? Ребят спроси. Все знают, как было...
Зухур задумывается. Я не вмешиваюсь. Хочет в судью играть, пусть поиграет. В любом случае, Рембо — не жилец.
— Ладно, на первый раз прощаю, — решает Зухур. — Иди. Провинишься — боль-ше не прощу .
»

«Узнаю его. Сухроб по прозвищу Джаррох, «хирург». Живьем мне не встречался, но фото видел. Садист и психопат. Командир группы из полсотни боевиков. Когда-то в прошлом работал медбратом, но кличку получил по другой линии. «Хирургом» его окре-стили в сентябре девяносто второго после налета на поселок Ургут. Вовчики вырезали всех, включая стариков, женщин, детей. Лютовали с извращенной жестокостью. А этот, значит, особо отличился...»

«Чтобы дрожь унять, голову беру. Нож вынимаю... В каком ухе дырку делать? Если в ле-вом — лицом вперед голову понесу, Зухур вперед смотреть будет... Если в правом — назад... Какое у Зухура ухо левое, а какое правое, никак разобрать не могу. Концом лезвия в одном ухе — в каком, не понимаю, — дырку прорезаю. От подола рубахи полосу отры-ваю, один конец трясущейся рукой скручиваю, в дырку продеваю, насквозь продергиваю. «Не оторвется ухо?» — почему-то думаю. Знаю, что не оторвется, но все равно сомнева-юсь. Концы тряпицы кое-как связываю, разок-другой дергаю — ухо не отрывается. Те-перь хорошо. Теперь голову удобно нести.

Все равно дрожу. Зубами стучу, слова непонятные бормочу. Потом дрожь утихает, и на меня будто лавина обрушивается. Внезапно Зарину вспоминаю. Рыдаю, по камню кула-ками бью. Боли не чую. Горе унять не могу. Прежде сила, теперь горе распирает. Рвется наружу, выйти не может. «Почему?! — кричу. — Почему?!» О чем спрашиваю, сам не знаю. Хочу горе высказать, а как — не знаю. Нет таких слов.

Голову Зухура за петлю хватаю, размахиваюсь, головой о скалу бью. Хрустнула голова, хряснула — так на мой вопрос отвечает. Головой Зухура о камень молочу, «Почему?! По-чему так сделал?!» — кричу. Обеими руками голову хватаю, о стену бью...

Потом голову бросаю, ничком падаю. Плачу. Теперь плакать могу .
»

«Сев с Маратом за скупо накрытый стол, он сразу начал жаловаться на все развинтивших и распродавших до гайки работников торпедного завода.
– Ослы! Казнокрады! – надрывался он, закатывая глаза. – Изменники родины!
– А тебе больше всех надо, – ходила от порога к столу жена, устало пожимая пле-чами.
Матери Марата было все равно, чему поддакивать, и она горячо поддержала:
– Не говорите, просто преступники! Я и Асельдеру все время об этом твержу. Он очень хотел к вам зайти, но у них в институте какой-то бедлам из-за Халилбека, будь он неладен.
– Халилбека? Вы тоже считаете, что он во всем виноват?
– Во всем, совершенно во всем! А разве нет? – завелась мать.
– И ты так считаешь? – обратился Шахов к Марату.
– Нет, я так не считаю. Это слишком сложное дело, обвинение путается в фактах. Тут больше слухи, злые языки.
– Молодец, дай пожму тебе руку, – обрадовался Шахов, крепко сжимая ладонь Ма-рата. – Не давай этим женщинам выносить приговор раньше времени!

»

«– Мечеть за «железкой» – ваххабитская, – робко отбился Марат, не готовый к такой атаке.
– Что значит «ваххабитская»? Это словечко из новостей. Сразу видно, в Москве живете. Они не ваххабиты, они ищут истину. А настоящие бандиты – в министерствах. Хорошо хоть одного посадили. Надеюсь, этого Халилбека никогда не выпустят!
– Сабрина, – одернула дочь жена Шахова.
»

«Оказывается, Халилбека видели то в городском парке – режущимся в шахматы с завсегдатаями тамошних скамеек. То на рынке – ловко взвешивающим инжир. То в ры-бацкой лодке на заброшенном побережье, вместе с местными, черными от солнца и про-соленными морем подростками. То в поселковой мечети за «железкой» на утренней хут-бе. Или же около «официальной» мечети на Проспекте, задумчиво изучающим листовки, которые раздавали рядом. А то и вовсе – в том самом ресторанчике, где все собрались от-мечать сватовство сына Абдуллаевых.
Помешательство на Халилбеке росло как на дрожжах. Собравшиеся на торжество солидные отцы семейств перебрасывались сказочками о его тайном освобождении и вез-десущести, словно детскими страшилками. С полудоверием и подавленным восторгом.
– Да просто заметят очень похожего человека, напридумывают и начинают пере-давать, – скептически предположил Марат.
– Конечно, – неожиданно поддержал его мрачный хилячок, переминавшийся ря-дом. – Халилбек никогда не стал бы играть в шахматы.
– Почему это? – удивились многие.
– Как? Вы не знаете? – Хилячок наставительно поднял указательный палец. – В хадисах эта игра называется запретной.
– Только в недостоверных хадисах, вацок[22] ! – нашелся, что возразить, знакомый Марату со школы здоровый усач в щегольской рубашке. – Нежелательно, но и не запре-щено. Главное, чтобы доска не отвлекала от служения Аллаху.
Несколько человек засмеялись. В том числе круглый и влажный от пота человек лет шестидесяти с рассеченной губой. Марат услышал, как стоящий подле советчик хло-пает по взмокшей спине товарища всей пятерней:
– Ты бы поосторожнее хохотал, Исмаил, о тебе и так слава дурная.
Марат потом спросил у Шаха, что это за Исмаил и что за слава, и Шах пояснил, что речь о новом директоре школы, у которого вечные и напряженные схватки с рьяными прихожанами. Особенно с теми, кто предпочитает ходить за «железку». Исмаил не пускал на уроки девочек в хиджабах и требовал ношения белых блузок и синих юбок согласно уставу школы .»

«Пока Эльмураз блуждал в астрале, за воротами на улице занялась какая-то шумиха. Голосило несколько женщин, взволнованно лопотали отроческие низкие голоса. Эльму-раз сразу вынырнул из транса и, подтянув спортивки, побежал узнавать, в чем дело. За ним, то и дело роняя с грохотом игрушечный джип, застучал пяточками ребе-нок. Некрасивая закричала им что-то, но потом бросила утюг на решетку гладильной дос-ки и тоже зашаркала вон. Причитания на улице усилились. Марат решил не высиживать в одиночестве, тем более что вылезшая из внутренних комнат молодуха спешно присоеди-нилась ко всей компании, не выпуская из рук надрывающегося ляльку.
Выбежав на улицу, Марат увидел домашних Эльмураза, выпытывавших что-то у нескольких взволнованных женщин и подростков. Выпалил:
– Что случилось?
– Говорят, на Проспекте человек погиб. Наш поселковый парень.
– Кто?
– Сказали, за «железкой» живет.
Молодуха встряхнула прекратившего рыдать и только слабо похрюкивавшего мла-денца:
– Опять, наверное, мечеть на мечеть пошла. – Мне еще на рассвете голоса сказали: «Сегодня днем что-то случится»…
Проговорив последнюю фразу как бы в сторону, уткнувшись глазами в сухую зем-лю и поскребывая щетину, Эльмураз посмотрел на Марата, будто ожидая благоговения или расспросов. Но тот беспокойно тянул экстрасенсу руку:
– Побегу посмотрю, что там. Спасибо за кофе.
– «Спасибо» после сеансов не говорят, а то не сбудется, – промямлил Эльмураз.
Но Марат уже стремительно удалялся. Подростки, лохматые, в пыльных спортив-ных шортах, тянулись за ним хвостом.
Проспект находился на другом конце поселка. На подступах к месту происшествия толпились встревоженные зеваки, между которыми лавировала карета «скорой помощи». В толпе по рыжим макушкам Марат сразу вычислил «Красную армию» – Гамида и Рому. Завидев Марата, Рома затараторил:
– Это Русик, Русик-гвоздь! Вот только что его мертвого увезли, врачи не успели!
– Как? – ахнул Марат.
Русика он встречал буквально на днях спешащим в город на велосипеде. Русик был ворчлив, недоволен, жаловался на приставших к нему, как липучки, окрестных про-поведников:
– Позавчера приходили, вчера приходили, сегодня приходили… Посмотри, гово-рят, разве вокруг нас настоящие муслимы живут? Так, одно название. Воруют, пьют, тво-рят из людей кумиров, якшаются с кафирами, зациклились на чудесах. Мол, даже из Ха-лилбека святого духа сделали. Ты, говорят, не такой, но ты упрямишься в неверии. При-ходи, говорят, в нашу мечеть хоть раз… Ну и так далее, ты же их знаешь. Возражений не слушают, отказов не понимают. Задолбали!
Марат предложил бедолаге съездить как-нибудь вместе на платный пляж, попла-вать в море. Как раз на сегодня и договаривались, а тут…
– Может, объясните, что произошло? – вцепился он в красноголовых братьев.
– Доквакался ваш Русик, вот и всё, – сурово припечатал Гамид.
Стоявший рядом парнишка в дешевой футболке нетерпеливо вклинился в разго-вор:
– Там, брат, смотри, как было. Этот черт, который Русик, сделал плакат, что Алла-ха нет, и шатался с ним туда-сюда по Проспекту. И это, пацаны видят – ходит. Подошли чисто перетереть, спросить, что за тема. Никто его особо трогать не собирался. А Русик взбычил…
– Его что, убили? – крикнул Марат.
Многие стали оглядываться, подбираться поближе. А чей-то треснутый голос сзади уверенно опроверг:
– Да никто его не убивал, самое! Случайная, нелепая смерть! Сам спровоцировал .
»

«Установить въ законъ различие между вероучениями, объемлемыми ныне наименованиемъ «расколъ», разделивъ ихъ на три группы: а) старообрядческия согласия, б) сектантство и в) последователи изуверныхъ учений, самая принадлежность къ коимъ наказуема въ уголовномъ порядке .»