Социокультурные угрозы в советском историографическом дискурсе: особенности языка описания и способов преодоления (аналитическая справка)

Анализ советского историографического дискурса с точки зрения выражения в нём социокультурных угроз является весьма перспективной и важной задачей, от решения которого в равной степени зависит как общее понимание эволюции угроз в отечественном гуманитарном знании на протяжении последних двух столетий, так и разрешение важных вопросов, связанных с оценкой и интерпретацией советской историографии. Советская наука о прошлом (в которую логично включать не только историю, но и археологию, и некоторые отрасли филологии) в последние десятилетия регулярно привлекает внимание исследователей. Изучение развития отдельных дисциплин исторической науки в советское время, биографические изыскания, анализ институциональных аспектов существования советской историографии, разработка новых концептуальных инструментов для интерпретации советского феномена составляют важнейшие направления в изучении предмета [1]. При этом в стороне зачастую дискурсивные стороны советской историографии. Пытаясь разобраться с содержанием и политическим контекстом, исследователи склонны не придавать самостоятельного значения изучению языка, словесных средств, с помощью которых советские историки формулировали и обосновывали свои идеи. Это делает задачу создания тезауруса угроз советской историографии чрезвычайно актуальной.

Для понимания того, как в текстах советских историков проявлялись социокультурные угрозы, необходимо понимать общие черты существования и развития советской исторической науки. Можно выделить несколько основных черт, определявших специфику советской исторической науки и историографического дискурса; среди них, наибольшее значение, как представляется имели политизация, марксизм и холизм.

Политизация. Советская историческая наука никогда не существовала как простой поиск истинных знаний о прошлом, напротив, она была тесно связана с политикой и обществом. Исторические исследования развивались не столько в диалоге, сколько в конкуренции и противостоянии (градус которого мог меняться) с зарубежными, «буржуазными» трудами, а сама историческая наука была немаловажным средством борьбы с идеологическими и политическими противниками за пределами СССР. В этом смысле максима «история — это политика, опрокинутая в прошлое», приписываемая М.Н. Покровскому, сохраняла своё значение, несмотря на сложную судьбу научного наследия её автора [2]. С точки зрения жанра это означало, что советские исторические исследования в подавляющем большинстве не были исключительно научными текстами, они очень часто включали элементы публицистики и пропаганды. С точки зрения содержания такая тесная связь подразумевала постоянный отклик историков на потребности и требования власти, чаяния и страхи общества. Советский историографический дискурс не только выражает основные идеологические и политические идеи государства и общества, но и содержит социокультурные угрозы, характерные для эпохи.

Марксизм [3]. Теоретической основой, определявшей практически все черты советской историографии (от выбора тем исследования до интерпретации конкретных событий), являлся марксизм в его специфическом, советском изводе, при котором к основным идеям и текстам Карла Маркса и Фридриха Энгельса добавлялись труды В.И. Ленина (и в течение нескольких десятилетий — И.В. Сталина). Выступая ориентиром и фундаментом для исследователей, марксистско-ленинский канон текстов во многом определял дискурсивные аспекты историографии: исследовательские и публицистические тексты не только содержали цитаты и отсылки к «классикам», но использовали фразеологию их работ, в том числе при описании угроз (примером здесь может служить «загнивающий капитализм» и связанные с ним характеристики из работы В.И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма», которые в исследованиях регулярно использовались для описания угроз, порождаемых капитализмом Новейшего времени). Марксизм также предопределял аксиологическую сторону исторических исследований и историографического дискурса. Так, слова «восстание», «волнение», «бунт», «революция», «пропаганда» в исторических и историко-публицистических текстах не имеют (или практически не имеют) негативных оттенков и не связаны с манифестацией угроз, но, напротив, обладают позитивными коннотациями и характерны для описания реальных стратегий противостояния существующим и существовавшим угрозам. В этом смысле советский историографический дискурс представляет собой своеобразный «мир наоборот» в сравнении с дискурсами других эпох и стран.

Холизм. Марксистский подход к изучению общества и истории, в центре которого находятся понятия «формация» и «диалектический материализм», невозможен без холизма [4]. Советская историография характеризуется стремлением изучать и интерпретировать проблемы не изолированно, а в широком социально-экономическом контексте. Для советского исследователя недостаточно было просто понять, описать, интерпретировать исторические факты, необходимо установить их место в системе общественных связей и противоречий, выявить и объяснить, как они соотносятся с общеисторическим процессом, с развитием и сменой формаций. За редким исключением тексты советского историографического дискурса затрагивают более широкий спектр вопросов (и, соответственно, социокультурных угроз), чем можно предположить на основе заявленной в их заглавиях проблематики. Стоит отметить, что холизм не всегда означал комплексности подхода к анализу конкретно-исторических проблем и явлений; напротив, распространённой дискурсивной практикой в советской историографии была редукция видимого исторического разнообразия к простым дихотомиям: большевики/меньшевики, рабочий класс/буржуазия, ленинские идеи/оппортунизм и т.д.

Данные особенности советской исторической науки во многом предопределили то, как проявлялись, понимались, трактовались и описывались социокультурные угрозы в историографическом дискурсе. Здесь следует остановиться на наиболее важных и заметных характерных особенностях.

Во-первых, в силу политизации и идеологизации науки советский историографический дискурс (как и советская историография в целом) угрозоцентричен. Историографические тексты не фокусируются исключительно на решении частных научных проблем, но практически всегда напрямую связаны с социокультурными угрозами настоящего и прошлого [5]. Часто апелляции к явлениям и процессам, угрожающим конкретному обществу и человечеству в целом, используются в качестве оправдания и обоснования самого обращения к тому или иному историческому вопросу. Не менее часто сама социокультурная угроза, актуальная для мира и Советского союза (будь то социальное расслоение, империализм или карьеризм), оказывается собственно проблемой, подлежащей историческому анализу. В связи с этим практически каждый текст советской историографии оказывается тесно связан с комплексом социокультурных угроз.

Во-вторых, изменчивость внутренней и внешней политических курсов советского государства неизбежно предопределяла заметный динамизм выбора, манифестации и понимания социокультурных угроз. Угрозы, актуальные в 1955 году («объективизм» в научных исследованиях, «троцкизм»), практически не встречаются в научной прессе 1956 года, где их сменяют «культ личности», «идеалистические представления о сверхчеловеке». Безусловно, значительное число угроз (прежде всего, связанных с капитализмом) не утрачивали своего значения в историографическом дискурсе. Однако их понимание и описание не представляли собой константу. Чтобы в достаточной мере учесть подобный динамизм, необходимо первостепенное внимание обращать не на крупные тексты (монографии, готовившиеся несколько лет), которые фиксировали понимание угроз, характерное для довольно длительного периода существования дискурса, а на малую форму научной и научно-публицистической прозы — статьи и рецензии. В этом отношении особый интерес представляет журнал «Вопросы истории», издававшийся Институтом Истории АН СССР. Его содержание определялось как развитием отечественной исторической науки, так и партийной политико-пропагандистской деятельностью, а сам журнал был не просто одним из наиболее влиятельных изданий по исторической проблематике, но и ценным ресурсом влияния (вследствие чего он оказался в центре номенклатурно-идеологической борьбы в середине 1950-х гг.) [6]. Дополнительную ценность «Вопросам истории» как источнику текстов для анализа динамики социокультурных угроз советского историографического дискурса придаёт разнообразие затрагиваемой в журнальных публикациях проблематики. При этом, безусловно, в скорой перспективе корпус текстов советского историографического дискурса должен быть дополнен материалами из советских исторических журналов с более узкой специализацией: «Вестника древней истории», «Средних веков», «Истории СССР», «Новой и Новейшей Истории».

В-третьих, большинство текстов советского историографического дискурса характеризуются наличием нескольких социокультурных угроз. Они обычно «появляются» практически неразделёнными, в тесной связке. Так, обращение к анализу проблем капиталистического общества обычно приводит к появлению целого спектра различных типов угроз обществу, индивиду и культуре: социального расслоения, бедности, роста социальной незащищённости, репрессий и произвола властей, манипуляций со стороны элиты и СМИ.

Весь массив социокультурных угроз, появляющихся в советских исторических исследованиях, исходит извне и изнутри. Угрозы извне исходят от других государств, «чуждых» классов и общностей, конкурирующих партий и общественно-политических движений, и шире — от несоциалистических формаций. Внутренние угрозы связаны, прежде всего, с неудачами и недостатками (карьеризм, начётничество, отход от ленинских принципов) партийной работы и их последствиями. Кроме того, к внутренним угрозам относятся недостаточное и неверное понимание марксизма представителями исследовательской корпорации и, как следствие, их подверженность влиянию неверных или заведомо ложных теорий. Естественно, внутренние угрозы встречаются, прежде всего, в статьях, посвященных истории СССР и истории российского революционного движения в конце XIX — начале XX вв.; внешние угрозы характерны для статей по всемирной истории всех периодов и для исследований отечественной истории с древнейших времён. В целом, насколько позволяет судить текстуальный материал, внешние угрозы в количественном отношении превосходят внутренние. Исключение составляют историографические работы, а также исследования на разные темы, датируемые серединой 1950-х гг. (временем перехода от господства культа личности к его развенчанию).

Особенности структуры репрезентации социокультурных угроз также предопределяются характерными чертами советской исторической науки, для которой основной интерес представляли массы и классы, общества и общности. Агенсами, пациенсами и контрагенсами чаще всего выступают крупные общности (классы, сословия, социальные группы, которые иногда обобщённо маркируются как формации — капитализм, монополистический капитализм, империализм) и государства. Акторами, с помощью которых возникает угроза, могут быть социальные классы, группы и политические партии (буржуазия, крупные феодалы, спекулянты, меньшевики, кадеты, верхушка лейбористской партии и др.), конкретные личности (например, Гитлер, Троцкий, сенатор Маккарти, Тойнби, Сталин). Акторы, от которых зависит преодоление угрозы, чаще всего коллективны и массовы — в зависимости от проблематики текста ими могут оказаться беднейшие крестьяне, профессиональные революционеры, партия, наиболее сознательные рабочие, передовая интеллигенция. Отметим, что единственными индивидуальными акторами, обращение к которым помогает формированию сил, противостоящих возникающим угрозам, являются Ленин и — реже — Маркс и Энгельс.

В самом манифестировании социокультурных угроз в текстах историографического дискурса можно выделить две основных стратегии. Первая, стратегия актуализации, характеризуется появлением угрозы как обоснования обращения к той или иной теме, средством связать конкретное историческое исследование с актуальной общественной и культурной опасностью. В таких случаях угрозы появляются в начале и/или в конце историографического текста. Вторая, стратегия исторического анализа, связана с обращением к непосредственному изучению угрозы (или её прообраза в прошлом). В данном случае собственном историческое исследование тесно переплетается с описанием и интерпретацией актуальной для общества проблематики: угроза не просто обозначается, но подробно иллюстрируется с помощью источников. Вторая стратегия особенно часто использовалась в работах, посвящённых социально-экономическим проблемам, и проявлялась в их основной части. Говоря о бедности и эксплуатации, например, в послевоенной Японии, советский историк никогда не говорит только о Японии, но всегда имеет в виду бедность и эксплуатацию как общую проблему несоциалистического общества.

В силу политизации и марксистского характера советский историографический дискурс редко довольствовался простой констатацией факта существования социокультурных угроз. Имеющиеся стратегии преодоления социокультурных угроз можно разделить на две группы. Первая группа, стратегии самоорганизации, связана с осмыслением того, как следует преодолевать внешние угрозы и чаще всего встречается в статьях, посвящённых истории капиталистических отношений, империализма, проблемам социально-экономического развития, истории социальных и национально-освободительных движений. Суть этих риторических стратегий заключается в призывах к выработке солидарности, формированию коллективных чувств, классовой сознательности и самоорганизации угнетённых и эксплуатируемых, которым предстоит победить угрозы, порождаемые противоречиями несоциалистических формаций. Вторая группа, рефлексивно-реконструктивные стратегии, появляется в связи с внутренними проблемами советского общества и коммунистической/большевистской партии. Преодолевать их предполагается, прежде всего, через товарищескую критику и самокритику и обращение к наследию Маркса, Энгельса и Ленина (сюда же входят настойчиво декларируемые следование ленинским принципам, исправление искажений марксистской теории и другие конкретные стратегии).

Отдельным риторическим приёмом противостояния социокультурным угрозам, применявшимся в советском историографическом дискурсе, была апелляция к будущему, указание на неизбежность победы социалистических/коммунистических идеалов и перехода человечества к новому этапу развития, несмотря на противодействие элит и враждебных социальному прогрессу сил. Подобная публично декларируемая уверенность, внешне граничащая порой со слепым фатализмом, наглядно отражала исторический оптимизм, характерный для советского историографического дискурса.

В целом, советский историографический дискурс представляет собой — как и советская историческая наука в целом — весьма специфический феномен, отличный как от дореволюционной науки (отношение к которой колебалось от полного отторжения до признания преемственности), так и от дискурса современных российских гуманитарных дисциплин. Советских историков отличало постоянное позиционирование себя как марксистов, сторонников единственно верного, подлинно научного подхода к изучению прошлого, дающего ключ к пониманию и, что особенно важно, к решению общественных проблем, и противоречий. Всё это, с одной стороны, позволяло исследователям занимать особую позицию при обращении к историческим проблемам, с другой — заставляло их практически в каждом тексте обращать внимание на факторы, угрожающие обществу.

 

[1] Дать сколь-нибудь полную библиографию здесь невозможно, укажем лишь несколько важных крупных публикаций: Клейн Л.С. Феномен советской археологии. СПб., 1993; Сидорова Л.А. Оттепель в исторической науке: советская историческая наука первого послесталинского десятилетия. М., 1997; Советская историография / под ред. Ю.Н. Афанасьева. М., 1996; Формозов А.А. Русские археологи в период тоталитаризма: историографические очерки. М., 2006; Тихонов В.А. Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука. Середина 1940-х — 1953 г. М., 2016; Крих С.Б., Метель О.В. Советская историография древности: структуры, люди, идеи. Путеводитель по советской науке о древней истории. М., 2019. Общий обзор оценок и взглядов на феномен советской историографии см.: Степанов Михаил Геннадьевич Феномен советской историографии в современных исторических исследованиях // Известия АлтГУ. 2008. № 4-5. С. 196-202.

[2] Артизов А.Н. Критика М.Н. Покровского и его школы // История СССР. 1991. № 1. С. 102-120.

[3] Мы оставляем в стороне важный, но чрезвычайно трудный вопрос о том, насколько марксистской в реальности была советская историческая наука. Для анализа дискурсивных практик важнее, как она себя позиционировала, описывала и объясняла.

[4] Shiell T. On Marx’s holism // History of Philosophy Quarterly. 1987. № 4 (2). P. 235-246.

[5] Ярким, хотя и несколько неожиданным для современного читателя может служить появление угрозы «культа личности» в обзор литературы, посвящённой военному искусству Руси и России: Кочетков А.Н. Некоторые вопросы истории русского военного искусства // Вопросы истории. 1956. № 8. С. 141.

[6] См.: Савельев А.В. Номенклатурная борьба вокруг журнала «Вопросы истории» в 1954-1957 гг. // Отечественная история. 2003. № 5. С. 148-162.