Социокультурные угрозы в российских официальных документах 1990–2000-х гг.: трансформации языка описания (аналитическая записка)

Цель данной аналитической записки — выявление основных особенностей трансформации языка описания социокультурных угроз в российских официальных документах 1990—2000-х гг. Эти изменения важны не столько сами по себе, сколько в контексте сравнения с медиа-дискурсом и трансформациями историописания в постсоветской России, а также в диахронической перспективе — в сравнении с позднесоветской риторикой. Основными источниками нашего анализа стали «Стратегии национальной безопасности» 1997, 2009, 2016 гг., «Концепции внешней политики» 2000, 2008 и 2016 гг., «Основы культурной политики» 2014 и 2016 гг., «Доктрины информационной безопасности» 2000 и 2016 гг., «Военные доктрины Российской Федерации» 1993, 2000 и 2010 гг., а также ряд других официальных документов. Все они декларируют устойчивость приоритетов внутренней и внешней политики России. На этом фоне трансформация политического языка фиксируют изменения оттенков понимания этих приоритетов и национальных интересов в зависимости от изменения международной и внутриполитической ситуации. Ключевым вектором этих изменений представляется перенос внимания с внутренних угроз на внешние — с экономических проблем и борьбы с преступностью в 1990-е — начале 2000-х гг. на вопросы внешнеполитического влияния России в глобализирующемся мире. Именно внешние угрозы в последние годы задают модель описания и определяют акторов социокультурных вызовов и рисков. Их агенсами и пациенсами выступают государства, а не люди или сообщества. Риторика национальной безопасности отодвигает на задний план корпоративные интересы (принципиально важные, например, для историографического дискурса [1]) и полифонию авторских голосов, важную для художественной литературы, публицистики и медиа.

Тезаурус социокультурных угроз лишь начинает привлекать внимание исследователей, которые в основном делают акцент на цели и механизмы реализации государственной политики России и лишь косвенно затрагивают изменения их языка описания и операциональных понятий в 1990—2000-е гг. [2] Особенно это важно, например, при демаркации угроз, рисков и вызовов [3]. Безусловно, тактические задачи и специфика ситуации влияют на изменения экономических установок или внешнеполитических связей, но нас интересует тезаурус как единый комплекс, в рамках которого угрозы часто не дифференцируются [4]. Структура этого комплекса представляет собой объект исследования по проекту в целом. Основные ее элементы можно классифицировать, используя методику тематизации О.Ю. Малиновой — известнейшего специалиста по символической политике и политической идентичности в России [5]. Отметим, что в официальных документах макрополитическая идентичность проявляется в абсолютном преобладании государственных акторов и интересов при обозначении рисков, вызовов и угроз. Права и интересы граждан, общественных организаций или субъектов федерации упоминаются лишь в преамбулах и заключении документов, но не играют серьезной роли в основном их содержании [6]. Агенсами и контрагенсами угроз выступают именно государства — например, «США и их союзники, стремящиеся сохранить свое доминирование в мировых делах», а также проводники их интересов (например, спецслужбы [7]). Но в целом все виды угроз, начиная от терроризма и заканчивая деформациями духовно-нравственных ценностей, оказываются неразрывно связанными именно с национальной безопасностью государства [8], а общественные институты (учреждения образования, культуры, музеи и т.д.) выступают лишь проводниками / исполнителями намеченной общегосударственной стратегии.

Можно выделить три (условных) периода в изменениях характера описания и источников угроз:

В 1990-е гг. на первом месте стоят экономические проблемы [9], рост преступности, отток технических специалистов и технологическое отставание России. Даже сепаратизм объясняется именно экономическими факторами: «Негативные процессы в экономике лежат в основе сепаратистских устремлений ряда субъектов Российской Федерации. Обеспечение национальной безопасности и защита интересов России в экономической сфере являются приоритетными направлениями политики государства». Преодоление этих угроз предполагается в основном через действия в правовом поле («восстановление законности») и преодоление экономического кризиса».

В 2000-е гг. на передний план выходят «энергетической безопасность», борьба за ресурсы и информационные технологии [10]. Пиком роста неолиберальной риторики заботы о «человеческом капитале» и «инвестициях в человека» (инициатором которых должно быть именно государство) становятся 2009-2013 гг. Одновременно исчезают связанные с национальными разногласиями терминами, присутствовавшие в официальных документах 1990-х гг. — «этноэгоизм», «этноцентризм» и «шовинизм». Национализм упоминается значительно реже: 2 раза против 17 в «Стратегиях национальной безопасности 1997 и 2009 гг.).

После 2014 гг. гораздо чаще, чем раньше упоминаются проблемы коррупции, «деятельность иностранных разведок» и «интересы русскоязычного населения за рубежом» [11]. Преступность рассматривается как «транснациональная».

Преодоление этих угроз предполагается через укрепление позиций России на международной арене и централизацию контроля за «попытками вмешательства во внутренние дела государства». А терроризм, который в 1990-е гг. рассматривался как одно из проявлений преступности, становится теперь симптом глобализации [12], а радикализм и экстремизм теперь связываются с «цветными революциями» и внешним вмешательством.

Еще одним из векторов изменения политического языка официальных документов 1990-2000-х гг. становится растущее внимание к исторической политике. При этом в 1990-е гг. важно было скорее противопоставление новой России СССР, тогда как в 2000-е гг. подчеркивается скорее преемственность их геополитических интересов и международных обязательств, а период 1990-х репрезентируется как кризис или выпадение из общей линии отстаивания национальных интересов: «Россия преодолела последствия системного политического и социально-экономического кризиса конца XX века». Одновременно меняется и отношение к «фальсификациям истории», которые в 2000-е гг. сначала просто упоминаются [13]скорее как одно из проявлений борьбы за информационный рынок, а с 2014 г. становятся объектом целенаправленных обвинений стран Запада в попытках пересмотра итогов Второй мировой войны [14].

Безусловно, эти изменения необходимо рассматривать в более широком контексте трансформации символической политики и внешнеполитических приоритетов [15].

Отметим также, что преодоление этих угроз предполагается на уровнях предупреждения (профилактики), противодействия и ликвидации их последствий. Первый из них предполагает прогнозирование, анализ и оценку угроз, стратегическое планирование в области обеспечения безопасности. Подчеркивается комплексный характер мер (экономических, технических, информационных и социально-политических) по предотвращению кризисов. В их центре оказывается «укрепление внутреннего единства российского общества, обеспечении социальной стабильности» [16]. Противодействие включает сбор упреждающей информации, подготовку преодоления и структурную работу с проблемой. Ликвидация последствий предполагает минимализацию потерь, реабилитация пострадавших; восстановление экономического, технического и социального ущерба, а также возмещение вреда.

Таким образом, отличия языка описания социокультурных угроз в официальных документах 1990-х гг., с 2000 по 2013 гг. и после 2014 г. представляются достаточно показательными. Они вызваны изменениями макро-политической ситуации (сменой президентов, украинским кризисом 2014 г.), но демонстрируют и внутреннюю преемственность своей логики, единство тезауруса, и приоритет государства как политического актора. Основным трендом 1990-2000-х гг. становится рост внешних угроз и деполитизация внутренних вызовов, которые маркируются как принадлежащие экономической или правовой сфере (терроризм как преступность, а не сепаратизм). Для сравнения, в либеральном историографическом дискурсе преобладает противоположная тенденция — внешние угрозы рассматриваются как производные от внутриполитических разногласий, акторами которых выступают политические партии, социальные группы или даже отдельные личности. Преодолеть подобную поляризацию восприятия угроз и призван проект, демонстрирующий сложность этого социокультурного комплекса и длительную эволюцию его языка описания.

 

[1] Подробнее см.: Воровьева О.В. ,Мордвинов А.А. Дискуссии об исторической памяти и угрозы для культурной идентичности // ЭНОЖ История. 2019. № 5.

[2] Бруз В.В. Историография исследования проблем безопасности // Военная мысль. 2004. № 6. С. 37-44; Кардашова И.Б. О проблемах развития теории национальной безопасности // Научное обозрение. Серия 1: Экономика и право. 2019. № 1-2. С. 28-38; Штруба Е.В. Историография, источники и методология изучения государственной политики в сфере обеспечения национальной безопасности Российской Федерации // Историческая и социально-образовательная мысль. 2011. № 1-2. С. 20-51; и др.

[3] «Угрозы безопасности» — совокупность условий и факторов, создающих прямую или косвенную возможность нанесения ущерба национальным интересам Российской Федерации; «риск в области безопасности» — возможность нанесения ущерба национальным интересам Российской Федерации в связи с реализацией угрозы безопасности; «вызовы» — совокупность факторов, способных при определенных условиях привести к возникновению угрозы безопасности.

[4] Так, например, в «Стратегии  национальной безопасности России» 2015 г. отмечается: «В борьбе за влияние на международной арене задействован весь спектр политических, финансово-экономических и информационных инструментов. Все активнее используется потенциал специальных служб». Свести этот абзац только к деятельности спецслужб было бы неверным, поскольку далее подробно перечисляются политических, финансово-экономических и информационные угрозы и обозначаются меры по их предотвращению.

[5] Малинова О.Ю. Конструирование смыслов: исследование символической политики в современной России. М.: РОССПЭН, 2013. 421 с. Малинова О.Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России // Полис. Политические исследования. 2010. № 2. С. 90-105; и др.

[6] Чуть чаще права граждан упоминаются в 1990-е гг. Например, в «Законе о безопасности РФ» 1992 г. отмечается: «Службы Министерства безопасности Российской Федерации, Министерства внутренних дел Российской Федерации, иных органов исполнительной власти, использующие в своей деятельности специальные силы и средства, действуют только в пределах своей компетенции и в соответствии с законодательством. Руководители органов обеспечения безопасности в соответствии с законодательством несут ответственность за нарушение установленного порядка их деятельности». Тогда как в концепции внешней политики 2016 г. речь идет о необходимости «противодействовать попыткам использования правозащитных концепций в качестве инструмента политического давления и вмешательства во внутренние дела государств, в том числе в целях их дестабилизации и смены законных правительств».

[7] Частотность и подробность описания действий иностранных спецслужб явно растет в 2000-е гг. не только в военных доктринах, но и в стратегиях национальной безопасности. Например: «Внешними угрозами, представляющими наибольшую опасность для объектов обеспечения информационной безопасности Российской Федерации в сфере обороны, являются: все виды разведывательной деятельности зарубежных государств; информационно — технические воздействия (в том числе радиоэлектронная борьба, проникновение в компьютерные сети) со стороны вероятных противников; диверсионно — подрывная деятельность специальных служб иностранных государств, осуществляемая методами информационно — психологического воздействия; деятельность иностранных политических, экономических и военных структур, направленная против интересов Российской Федерации в сфере обороны».

[8] «Обеспечение национальной безопасности Российской Федерации включает в себя также защиту культурного, духовно-нравственного наследия, исторических традиций и норм общественной жизни».

[9] 1996: «Увеличение имущественной дифференциации населения и повышение уровня бедности ведет к нарушению социального мира и общественного согласия. Достигнутый относительный баланс социальных интересов может быть нарушен в результате действия следующих факторов: расслоение общества на узкий круг богатых и преобладающую массу бедных, неуверенных в своем будущем людей; увеличение доли бедных слоев населения в городе по сравнению с деревней, что создает социальную и криминальную напряженность и почву для широкого распространения относительно новых для России негативных явлений — наркомании, организованной преступности, проституции и тому подобного; рост безработицы, что может привести к социальным конфликтам; задержка выплаты заработной платы, остановка предприятий и так далее».

[10] Стратегии национальной безопасности, 2009.

[11] В «Концепции внешней политики» 2000 г. правам человека в международных отношениях посвящен отдельный раздел, а про права соотечественников почти ничего нет. В 2016 г. ситуация поменялась на противоположную.

[12] 2016 — «Одной из наиболее опасных реалий современного мира становится усиление угрозы международного терроризма. Распространение экстремистской идеологии и активность террористических структур в целом ряде регионов (в первую очередь на Ближнем Востоке и в Северной Африке), обусловленные как обнажившимися на фоне процессов глобализации системными проблемами развития, так и в значительной степени внешним вмешательством [курсив наш], в совокупности привели к разрушению традиционных механизмов государственного управления и обеспечения безопасности, увеличению масштабов незаконного распространения оружия и боеприпасов. Навязываемые извне идеологические ценности и рецепты модернизации политической системы государств усилили негативную реакцию общества на вызовы современности. Эти тенденции используются экстремистскими силами, которые, опираясь, в частности, на искаженное толкование религиозных ценностей, призывают к применению насильственных методов для достижения своих целей в политическом, межнациональном и межрелигиозном соперничестве».

[13] «Реакция на перспективу утраты историческим Западом своей монополии на глобализационные процессы находит свое выражение, в частности, в инерции политико-психологической установки на «сдерживание» России, включая попытки использовать в этих целях избирательный подход к истории, прежде всего к истории Второй мировой войны и послевоенного периода».

[14] «[Необходимо] твердо противодействовать любым проявлениям экстремизма, неонацизма, расовой дискриминации, агрессивного национализма, антисемитизма и ксенофобии, попыткам фальсификации истории и использования ее в целях нагнетания конфронтации и реваншизма в мировой политике, попыткам пересмотра итогов Второй мировой войны, способствовать деполитизации исторических дискуссий».

[15] Подробнее см.: Малинова О.Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам // Полис. Политические исследования. 2016. № 6. С. 136-158; Смирнова А.Г. Механизмы конструирования политическими лидерами внешней угрозы в межгосударственных отношениях. Ярославль: ЯрГУ, 2016. 420 с.

[16] Стратегии национальной безопасности, 2015.