«Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге . Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно раз6удили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, -- видно, заснул. Пришло утро; в 8 часов слуга постучался к вчерашнему приезжему -- приезжий не подает голоса; слуга постучался сильнее, очень сильно -- приезжий все не откликается. Видно, крепко устал. Слуга подождал четверть часа, опять стал будить, опять не добудился. Стал советоваться с другими слугами, с буфетчиком. "Уж не случилось ли с ним чего?" -- "Надо выломать двери". -- "Нет, так не годится: дверь ломать надо с полициею". Решили попытаться будить еще раз, посильнее; если и тут не проснется, послать за полициею. Сделали последнюю пробу; не добудились; послали за полициею и теперь ждут, что увидят с нею.
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам, велел слугам постучаться, -- успех тот же, как и прежде. "Нечего делать, ломай дверь, ребята".
»

Комментарий: Случай в гостинице, описанный ниже, можно трактовать многоаспектно: на чисто событийном уровне это угроза безопасности индивида, предположительно связанная с тем или иным проявлением криминального поведения радикальной молодежи 1860-х гг., например, с ростом преступности. Однако полемика между «прогрессистами» и «консерваторами», приведенная в главе, призвана продемонстрировать сложный и неопределенный характер угрозы (т.е. общественных ожиданий), несводимый к криминалу. Поэтому эту (ложную в контексте романа) угрозу можно условно охарактеризовать как угрозу обществу – общественному единству – рост асоциального поведения.

«Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История была вот какого рода.
В половине 3-го часа ночи -- а ночь была облачная, темная -- на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел . Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, -- никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? -- ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, -- поди, ищи там.»

«Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: "какое подурачился -- пустил себе пулю в лоб, да и все тут ". Прогрессисты были побеждены. Но победившая партия, как всегда, разделилась тотчас после по6еды. Застрелился , так; но отчего? "Пьяный", -- было мнение одних консерваторов; "промотался", -- утверждали другие консерваторы. -- "Просто дурак", -- сказал кто-то. На этом "просто дурак" сошлись все, даже и те, которые отвергали, что он застрелился. Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или озорник, вовсе не застрелился, а только выкинул штуку, -- все равно, глупая, дурацкая штука.
На этом остановилось дело на мосту ночью. Поутру, в гостинице у московской железной дороги, обнаружилось, что дурак не подурачился, а застрелился. Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак. Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было 6ы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник. Но застрелился на мосту, -- кто же стреляется на мосту? как же это на мосту? зачем на мосту? глупо на мосту! -- и потому, несомненно, дурак.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, -- следовательно, не застрелился. -- Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, -- все признали, что фуражка та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Все были согласны, что "дурак", -- и вдруг все заговорили: на мосту -- ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, -- умно рассудил! от всякой раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, -- да, на мосту... умно!
Теперь уж ровно ничего нельзя было разобрать, -- и дурак, и умно.
»

Комментарий: Полемика между «прогрессистами» и «консерваторами», хоть и дана в ироническом ключе, раскрывает авторскую позицию: автор на стороне «прогрессистов» не только идеологически, но и фактически, т.к. отсутствие преступления впоследствии подтверждается сюжетно. Угроза «благоразумного» консерватизма, «защищающего старое» (здесь любопытная двусмысленность: «старое» обозначает и прежнюю точку зрения в рамках приводимой полемики, и «старый мир»), предполагает и защиту социокультурного порядка, в котором царит бедность, неравенство, несправедливость, попрание прав и свобод индивида и т.д. Более общо можно охарактеризовать эту угрозу как отрицание общественных изменений – угрозу обществу – общественному единству – неразвитость гражданского общества. Эта угроза в данном контексте является не ложной, а подлинной, хотя и артикулируется иронически. На протяжении всего фрагмента ложная угроза может быть описана как угроза обществу – общественному единству – рост асоциального поведения.

«В то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама сидела в одной из трех комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса напевала французскую песенку, бойкую, смелую.
"Мы бедны , -- говорила песенка, -- но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны , но мы не глупы и хотим света. Будем учиться -- знание освободит нас; будем трудиться -- труд обогатит нас, -- это дело пойдет, -- поживем, доживем -

Ca ira {3}
Qui vivra, verra. {*}
{* Дело пойдет,
Кто будет жить -- увидит (франц.), -- Ред.}
»

Комментарий: Безграмотность, отсутствие доступа к образованию/просвещению.

«Мы грубы , но от нашей грубости терпим мы же сами. Мы исполнены предрассудков , но ведь мы же сами страдаем от них, это чувствуется нами. Будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры, -- это дело пойдет, -- поживем, доживем.»

«Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо, хотя оно было не велико, всего-то слов десятка два:
"Я смущал ваше спокойствие. Я схожу со сцены. Не жалейте; я так люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте" .
Молодой человек долго стоял, потирая лоб, потом стал крутить усы, потом посмотрел на рукав своего пальто; наконец, он собрался с мыслями. Он сделал шаг вперед к молодой женщине, которая сидела по-прежнему неподвижно, едва дыша, будто в летаргии. Он взял ее руку:
-- Верочка!
Но лишь коснулась его рука ее руки, она вскочила с криком ужаса, как поднятая электрическим ударом, стремительно отшатнулась от молодого человека, судорожно оттолкнула его:
-- Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты в крови! На тебе его кровь! Я не могу видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! -- И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
-- И на мне его кровь! На мне! Ты не виноват -- я одна... я одна! Что я наделала! Что я наделала!
»

Комментарий: Этот эпизод перекодирует ложное самоубийство Лопухова в подлинно драматическое событие, которое связано как с внутренним переживанием кризиса персональной идентичности, так и с межличностной драмой в рамках «любовного треугольника (Лопухов – Вера Павловна – Кирсанов)». Поэтому угроза здесь не ложная, а подлинная. Впоследствии Рахметов раскрывает ее суть как «ошибку» Лопухова, неверно истолковавшего чувства Веры Павловны к себе и свои виды на брак, а также – свою собственную жизненную траекторию в целом, отклонившуюся не только от теории «разумного эгоизма», но и приведшего к серьезному личностному кризису. Следовательно, угрозу, высказанную в записке Лопухова, можно интерпретировать в контексте романа как угрозу самоидентичности индивида – экзистенциальной – утрата личностной самотождественности.

«-- Милый мой, мы должны расстаться. Я решилась. Это тяжело. Но еще тяжелее было бы нам видеть друг друга. Я его убийца. Я убила его для тебя .
-- Верочка, чем же ты виновата?
-- Не говори ничего, не оправдывай меня, или я возненавижу тебя. Я, я во всем виновата. Прости меня, мой милый, что я принимаю решение, очень мучительное для тебя, -- и для меня, мой милый, тоже! Но я не могу поступить иначе, ты сам через несколько времени увидишь, что так следовало сделать. Это неизменно, мой друг. Слушай же. Я уезжаю из Петербурга. Легче будет вдали от мест, которые напоминали бы прошлое.»

Комментарий: Моральные метания Веры Павловны также обусловлены трудностями самоопределения: терзаясь муками совести, как показывает затем Рахметов, она не верна себе, своему истинному чувству к Кирсанову, а сосредоточена на ложном чувстве долга по отношению к Лопухову (брак с которым, напомним, фиктивный и формально, и по сути, т.к. оба супруга ошибаются в своих чувствах).

«Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный подзатыльник, с замечанием: "глазеешь на церковь, дура, а лба-то что не перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!"»

«Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так: "отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела уродилась, не знаю в кого" . Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица, и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть ли не в лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: "к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка -- чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом. А хорошо быть хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!"»

«Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, -- это была уже третья Матрена, после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, -- сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее {6}. Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу , и еще такое мнение, что Павел Константиныч хороший чиновник.»

«Поехали в оперу. После первого акта вошел в ложу хозяйкин сын, и с ним двое приятелей, -- один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный, полный и попроще. Сели и уселись, и много шептались между собою, все больше хозяйкин сын со статским, а военный говорил мало. Марья Алексевна вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что они говорили все по-французски. Слов пяток из их разговора она знала: belle, charmante, amour, bonheur {красивая, прелестная, любовь, счастье (франц.), -- Ред.} -- да что толку в этих словах?»

«-- Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, -- шепчет Марья Алексевна дочери: -- что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя, что вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по-французски -- марьяж, что ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по-французски?
Верочка сказала.
-- Нет, таких слов что-то не слышно... Вера, да ты мне, видно, слова-то не так сказала? Смотри у меня!
-- Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу оставаться здесь дольше.
-- Что? что ты сказала, мерзавка ? -- глаза у Марьи Алексевны налились кровью.
-- Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам скажу после, почему. -- Маменька, -- это уж было сказано вслух: -- у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
»

«-- Счастлив твой бог! -- однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, -- только раз, и то слегка. -- Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор... не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.»

«-- Вот, Верочка, ты меня поблагодарила. Давно я не слышала от тебя благодарности. Ты думаешь, я злая. Да, я злая, только нельзя не быть злой! А слаба я стала, Верочка! от трех пуншей ослабела, а какие еще мои лета! Да и ты меня расстроила, Верочка, -- очень огорчила! Я и ослабела. А тяжелая моя жизнь, Верочка. Я не хочу, что6ы ты так жила. Богато живи. Я сколько мученья приняла, Верочка, и-и-и, и-и-и, сколько! Ты не помнишь, как мы с твоим отцом жили, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно жили,-- а я тогда была честная, Верочка! Теперь я не честная, -- нет, не возьму греха на душу, не солгу перед тобою, не скажу, что я теперь честная! Где уж, -- то время давно прошло. Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у вас в книгах написано; там и то написано, что не надо так делать, как со мною сделали. "Ты, говорят, нечестная!" Вот и отец твой, -- тебе-то он отец, это Наденьке не он был отец, -- голый дурак, а тоже колет мне глаза, надругается! Ну, меня и взяла злость: а когда, говорю, по-вашему я не честная, так я и буду такая! Наденька родилась. Ну, так что ж, что родилась? Меня этому кто научил? Кто должность-то получил? Тут моего греха меньше было, чем его. А они у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, -- и узнать-то было нельзя, где она -- так и не видала ее и не знаю, жива ли она... чать, уж где быть в живых! Ну, в теперешнюю пору мне бы мало горя, а тогда не так легко было, -- меня пуще злость взяла! Ну, стала злая. Тогда и пошло все хорошо. Твоему отцу, дураку, должность доставил кто? -- я доставила. А в управляющие кто его произвел? -- я произвела. Вот и стали жить хорошо. А почему? -- потому, что я стала нечестная да злая. Это, я знаю, у вас в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить на свете. А это правда, Верочка! Вот теперь и у отца твоего деньги есть, -- я предоставила; и у меня есть, может и побольше, чем у него, -- все сама достала, на старость кусок хлеба приготовила. И отец твой, дурак, меня уважать стал, по струнке стал у меня ходить, я его вышколила! А то гнал меня, надругался надо мною. А за что? Тогда было не за что, -- а за то, Верочка, что не была злая. А у вас в книгах, Верочка, написано, что не годится так жить, -- а ты думаешь, я этого не знаю? Да в книгах-то у вас написано, что коли не так жить, так надо все по-новому завести, а по нынешнему заведенью нельзя так жить, как они велят, -- так что ж они по новому-то порядку не заводят? Эх, Верочка, ты думаешь, я не знаю, какие у вас в книгах новые порядки расписаны? -- знаю: хорошие. Только мы с тобой до них не доживем, больно глуп народ -- где с таким народом хорошие-то порядки завести! Так станем жить по старым. И ты по ним живи. А старый порядок какой? У вас в книгах написано: старый порядок тот, что6ы обирать да обманывать. А это правда, Верочка. Значит, когда нового-то порядку нет, по старому и живи: обирай да обманывай; по любви те6е говор -- хрр...»

Комментарий: По Чернышевскому, решающим моральным фактором, определяющим человеческое «я» является не свобода воли, а общественная среда. Этот фрагмент позволяет дифференцировать ложные и истинные угрозы, касающиеся моральных качеств героев: «зло» Марьи Алексевны не является, по Чернышевскому, неотъемлемой характеристикой ее личности, оно обусловлено «средой», «старым порядком».

«-- Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить, в вашем заключении; простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она -- моя любовница. Это была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что я первый акт сидел в ложе m-lle Матильды, -- только и всего!»

«-- Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе говорить мне такие глупости .»

«Известно, как в прежние времена оканчивались подобные положения: отличная девушка в гадком семействе; насильно навязываемый жених пошлый человек, который ей не нравится, который сам по себе был дрянноватым человеком, и становился бы чем дальше, тем дряннее, но, насильно держась подле нее, подчиняется ей и понемногу становится похож на человека так себе, не хорошего, но и не дурного. Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол -- такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится -- слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо. Так бывало прежде с отличными девушками, так бывало прежде и с отличными юношами, которые все обращались в хороших людей, живущих на земле тоже только затем, чтобы коптить небо. Так бывало прежде, потому что порядочных людей было слишком мало: такие, видно, были урожаи на них в прежние времена, что рос "колос от колоса, не слыхать и голоса". А век не проживешь ни одинокою, ни одиноким, не зачахнувши, -- вот они и чахли или примирялись с пошлостью .»

«Да, Верочка так; ну, а он? Дикарь он, судя по словам Феди, и голова его набита книгами да анатомическими препаратами, составляющими самую милую приятность, самую сладостнейшую пищу души для хорошего медицинского студента. Или Федя наврал на него?»

«-- Вы не можете видеть женщину без того, чтобы не прийти в дурное расположение духа? Однако вы не мастер говорить комплименты.
-- Кaк же сказать иначе? Жалеть -- значит быть в дурном расположении духа.
-- Разве мы так жалки?
-- Да разве вы не женщина? Мне стоит только сказать вам самое задушевное ваше желание -- и вы согласитесь со мною. Это общее желание всех женщин.
-- Скажите, скажите.
-- Вот оно: "ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!" Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее -- она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, -- тотчас же слышишь что-нибудь такое: "Бедные мы существа, женщины!" или: "мужчина совсем не то, что женщина", или даже и так, прямыми словами: "Ах, зачем я не мужчина!" .
Верочка улыбнулась: правда, это можно слышать от всякой женщины.
»

«Повидимому, частный смысл ее слов, -- надежда сбить плату, -- противоречил ее же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове, а о Дмитрии Сергеиче), как об алчном пройдохе: с какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по-настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного. Конечно, этак она и рассудила бы в чужом деле. Но уж так устроен человек, что трудно ему судить о своих делах по общему правилу: охотник он делать исключения в свою пользу .»

«Сходство их понятий было так велико, что просвещенные и благородные романисты, журналисты и другие поучатели нашей публики давно провозгласили: "эти люди вроде Лопухова ничем не разнятся от людей вроде Марьи Алексевны" . Если столь просвещенные и благородные писатели так поняли людей вроде Лопухова, то неужели мы будем осуждать Марью Алексевну за то, что она не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме того, что поняли в людях его разряда лучшие наши писатели, мыслители и назидатели?»

Комментарий: Одна из важнейших угроз с точки зрения замысла романа: новых людей воспринимают в старых социокультурных координатах, а между тем для них необходимо найти новые принципы описания и идентификации.

«И снится Верочке сон.
Снится ей, что она заперта в сыром, темном подвале . И вдруг дверь растворилась, и Верочка очутилась в поле, бегает, резвится и думает: "как же это я могла не умереть в подвале?" -- "это потому, что я не видала поля; если бы я видала его, я бы умерла в подвале", -- и опять бегает, резвится. Снится ей, что она разбита параличом, и она думает: "как же это я разбита параличом? Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые девушки не бывают". -- "бывают, часто бывают, -- говорит чей-то незнакомый голос, -- а ты теперь будешь здорова, вот только я коснусь твоей руки, -- видишь, ты уж и здорова, вставай же". -- Кто ж это говорит? -- А как стало легко! -- вся болезнь прошла, -- и Верочка встала, идет, бежит, и опять на поле, и опять резвится, бегает, и опять думает: "как же это я могла переносить паралич?" -- "это потому, что я родилась в параличе, не знала, как ходят и бегают; а если б знала, не перенесла бы", -- и бегает, резвится. А вот идет по полю девушка, -- как странно! -- и лицо, и походка, все меняется, беспрестанно меняется в ней; вот она англичанка, француженка, вот она уж немка, полячка, вот стала и русская, опять англичанка, опять немка, опять русская, -- как же это у ней все одно лицо?»

Комментарий: Эту репрезентацию угрозы трудно определить в терминах тезауруса угроз, т.к. она носит символический и комплексный характер, но само главное здесь не избавление от дурных условий жизни, а выход за пределы старого «я», навязанного неблагоприятной культурной средой

«-- Вы интересуетесь знать, Алексей Петрович, почему из одной грязи родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из другой грязи не родится? Эту разницу вы сами сейчас увидите. Посмотрите корень этого прекрасного колоса: около корня грязь, но эта грязь свежая, можно сказать, чистая грязь; слышите запах сырой, неприятный, но не затхлый, не скиснувшийся. Вы знаете, что на языке философии, которой мы с вами держимся {68}, эта чистая грязь называется реальная грязь. Она грязна, это правда; но всмотритесь в нее хорошенько, вы увидите, что все элементы, из которых она состоит, сами по себе здоровы. Они составляют грязь в этом соединении, но пусть немного переменится расположение атомов, и выйдет что-нибудь другое: и все другое, что выйдет, будет также здоровое, потому что основные элементы здоровы. Откуда же здоровое свойство этой грязи? обратите внимание на положение этой поляны: вы видите, что вода здесь имеет сток, и потому здесь не может быть гнилости.
-- Да, движение есть реальность, -- говорит Алексей Петрович, -- потому что движение -- это жизнь, а реальность и жизнь одно и то же. Но жизнь имеет главным своим элементом труд, а потому главный элемент реальности -- труд, и самый верный признак реальности -- дельность.
-- Так видите, Алексей Петрович, когда солнце станет согревать эту грязь и теплота станет перемещать ее элементы в более сложные химические сочетания, то есть в сочетания высших форм, колос, который вырастает из этой грязи от солнечного света, будет здоровый колос.
-- Да, потому что это грязь реальной жизни, -- говорит Алексей Петрович.
-- Теперь перейдем на эту поляну. Берем и здесь растение, также рассматриваем его корень. Он также загрязнен. Обратите внимание на характер этой грязи. Нетрудно заметить, что это грязь гнилая.
-- То есть, фантастическая грязь, по научной терминологии, -- говорит Алексей Петрович.
-- Так; элементы этой грязи находятся в нездоровом состоянии. Натурально, что, как бы они ни перемещались и какие бы другие вещи, не похожие на грязь, ни выходили из этих элементов, все эти вещи будут нездоровые, дрянные.
-- Да, потому что самые элементы нездоровы, -- говорит Алексей Петрович.
-- Нам нетрудно будет открыть причину этого нездоровья...
-- То есть, этой фантастической гнилости, -- говорит Алексей Петрович.
-- Да, гнилости этих элементов, если мы обратим внимание на положение этой поляны. Вы видите, вода не имеет стока из нее, потому застаивается, гниет.
-- Да, отсутствие движения есть отсутствие труда, -- говорит Алексей Петрович, -- потому что труд представляется в антропологическом анализе коренною формою движения, дающего основание и содержание всем другим формам: развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют реальности. А без движения нет жизни, то есть реальности, потому это грязь фантастическая, то есть гнилая. До недавнего времени не знали, как возвращать здоровье таким полянам; но теперь открыто средство; это -- дренаж {69}: лишняя вода сбегает по канавам, остается воды сколько нужно, и она движется, и поляна получает реальность. Но пока это средство не применено, эта грязь остается фантастическою, то есть гнилою, а на ней не может быть хорошей растительности; между тем как очень натурально, что на грязи реальной являются хорошие растения, так как она грязь здоровая .»

Комментарий: Здесь в символической форме представлена фундаментальная для романа оппозиция движения –неподвижности, развития – стагнации, прогрессизма – консерватизма, реальности – фантастики, реализма - идеализма и т.д.

«"Он человек благородный, он мой избавитель. Но благородством внушается уважение, доверие, готовность действовать заодно, дружба; избавитель награждается признательностию, преданностию. Только. У него натура, быть может, более пылкая, чем у меня. Когда кипит кровь, ласки его жгучи. Но есть другая потребность, потребность тихой, долгой ласки, потребность сладко дремать в нежном чувстве. Знает ли он ее? Сходны ли наши натуры, наши потребности? Он готов умереть для меня, -- и я для него. Но довольно ли этого? Мыслями ли обо мне живет он? Мыслями ли о нем живу я? Люблю ли я его такою любовью, какая нужна мне? Прежде я не знала этой потребности тихого, нежного чувства -- нет, мое чувство к нему не..."
-- Я не хочу слышать больше! -- Вера Павловна с негодованием отбрасывает дневник. -- Гадкая! злая! зачем ты здесь! Я не звала тебя, уйди!
Гостья смеется тихим, добрым смехом.
-- Да, ты не любишь его; эти слова написаны твоею рукою.
-- Проклинаю тебя!"
Вера Павловна просыпается с этим восклицанием, и быстрее, чем сознала она, что видела только сон и что она проснулась, она уже вскочила, она бежит.
-- Мой милый, обними меня, защити меня! Мне снился страшный сон! -- Она жмется к мужу. -- Мой милый, ласкай меня, будь нежен со мною, защити меня!
»