«Волк прыгнул и повис у пришедшего на руке. Висел, вцепившись выше локтя и упираясь лапами в бок. Это была рука без ножа. Рука с ножом несколько раз погрузилась в волчью шерсть, но волк продолжал висеть. Он сжал свои челюсти навсегда. И тогда нож выпал. Неживым механическим движением правая рука протянулась на помощь левой. Она схватила волка за загривок и стала отрывать его от страдающей плоти. Морда волка вытянулась, как стаскиваемая маска. Глаза превратились в два белых шара. Они глядели куда то в потолок и отражали разгоревшуюся лучину.
Христофор подобрал нож, но пришедший не думал о ноже. Он мучительно отрывал от себя волка и, наконец, оторвал. Что оставалось у волка в пасти – кусок рубахи? Мяса? Кости? Волк и сам этого не знал. Он лежал на полу и рычал, не разжимая зубов. Только это была не рука, потому что пришедший уходил вроде бы с рукой. Что то вроде бы висело у него на плече, но что именно – понять уже не было возможно. Оно висело, как плеть, безвольно и непрочно, Арсению показалось, что даже может отвалиться. Пришедший бился в дверь и все никак не мог выйти. Христофор удержал его за целую руку и открыл засов. Тот, выходя, ударился головой о притолоку. Ударился в сенях еще раз. Мелкими шагами зашуршал по осенним листьям. Стих. Исчез. Растворился.
»

«Со смертью Христофора оказалось вдруг, что другого общения у Арсения, в сущности, не было. Христофор был его единственным родственником, собеседником и другом. В течение многих лет Христофор занимал собой всю его жизнь. Смерть Христофора превратила жизнь Арсения в пустоту. Жизнь вроде бы оставалась, но наполнения уже не имела. Став полой, жизнь настолько потеряла в весе, что Арсений не удивился бы, если порывом ветра ее унесло в заоблачные выси и, возможно, тем самым приблизило бы к Христофору. Иногда Арсению казалось, что именно этого он и хотел.»

Комментарий: Одиночество

«Он снова напитал себя сном до бесчувствия. Сон струился по жилам Арсения и стучал в его сердце. С каждой минутой он спал все крепче, потому что испытывал страх проснуться. Сон Арсения был так крепок, что душа его временами покидала тело и зависала под потолком. С этой небольшой, в сущности, высоты она созерцала лежащих Арсения и Устину, удивляясь отсутствию в доме любимой ею Устининой души. Увидев Смерть, душа Арсения сказала: не могу вынести твоей славы и вижу, что красота твоя не от мира сего. Тут душа Арсения рассмотрела душу Устины. Душа Устины была почти прозрачна и оттого незаметна. Неужели я тоже так выгляжу, подумала душа Арсения и хотела было прикоснуться к душе Устины. Но упреждающий жест Смерти остановил душу Арсения. Смерть уже держала душу Устины за руку и собиралась ее уводить. Оставь ее здесь, заплакала душа Арсения, мы с ней срослись. Привыкай к разлуке, сказала Смерть, которая хотя и временна, но болезненна. Узнаем ли мы друг друга в вечности, спросила душа Арсения. Это во многом зависит от тебя, сказала Смерть: в ходе жизни души нередко черствеют, и тогда они мало кого узнают после смерти. Если же любовь твоя, Арсение, неложна и не сотрется с течением времени, то почему же, спрашивается, вам не узнать друг друга тамо, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. Смерть потрепала душу Устины по щеке. Душа Устины была маленькой, почти детской. На ласковый жест она отвечала скорее из страха, чем из благодарности. Так отвечают дети тем, кто принимает их от родных на неопределенный срок, и жизнь (смерть) с кем будет, возможно, неплохой, но совершенно другой, лишенной прежнего уклада, привычных событий и оборотов речи. Уходя, они то и дело оглядываются, и в полных слез глазах родных видят свое испуганное отражение.»

«Арсений, до тех пор безучастно сидевший на полу, встал, взял с печи нож и вышел на улицу. Он двигался медленно, но ровно, как будто не провел все эти часы в полуобмороке. В тишине стало слышно босое шлепанье по земле. Глаза его были сухи. Толпа, стоявшая у телеги, отпрянула, ибо почувствовала, что сила его как будто превыше человеческой.
Он положил руку на телегу:
Не троньте.
Он закричал:
Не троньте!
Стоявшая лошадь захрапела.
Он закричал:
Оставьте их мне и идите, откуда пришли. Это моя жена и мой сын, а ваши семьи в слободке, так отправляйтесь же к вашим семьям.
И пришедшие не посмели к нему приблизиться. Они видели мраморные пальцы на рукоятке ножа. Видели, как ветер шевелил пух на его щеках. Они боялись не ножа, они боялись его самого. И не узнавали.
Это острый предмет, отдай его, пожалуйста, мне.
Из самых недр толпы появился старец Никандр. Он шел, протянув к Арсению руку и приволакивая ногу. Толпа расступалась перед ним, как морские волны перед Моисеем. За ним следовал сопровождавший его монах.
»

«Ночью Сильвестр не спал. Его охватила беспричинная тревога, он метался по постели. Переворачивался с боку на бок и никак не мог найти удобного положения для сна. Мышцы рук и ног болели. Засыпая на несколько минут, он тут же просыпался и спрашивал, здесь ли Ксения и Арсений. Ему казалось, что они ушли. Но они были рядом. Они сидели у его постели и не отрываясь смотрели на него. Ксения ничего не говорила.
По ее щекам текли слезы. Под утро Сильвестр впал в забытье.
Ксения подняла голову.
Спаси его, Арсение. Он – моя жизнь.
Арсений опустился рядом с ней на пол, уткнулся головой ей в колени и разрыдался. Он плакал от страха потерять Сильвестра и от невозможности помочь ему. Он плакал обо всех тех, кого ему не удалось спасти. Он чувствовал свою ответственность за них, и ему не с кем было ее разделить. Он плакал от собственного одиночества, которое сейчас обожгло его неожиданно остро.
Пытаясь вылечить Сильвестра, он предпринял все противочумные меры, которым его когда то учил Христофор. Он применил некоторые средства, полезность которых обнаружил в результате собственных наблюдений. Он посадил ребенка себе на колени и так держал его не выпуская. Арсений боялся, что ангел смерти может прийти за Сильвестром в его отсутствие. Арсений знал, что в ответственный момент он прижмет ребенка к себе, чтобы от сердца к сердцу вталкивать в него волны жизни. Ему становилось страшно, когда Сильвестр начинал кашлять. Вытирая с губ мальчика кровавую слизь, Арсений опасался, что со страшным кашлем из него вылетит душа, ибо ее положение в теле было непрочным.
»

«У Ксении все уже было на столе. Есть Арсению не хотелось. Чтобы не обижать Ксению, он поел. Христофоровых грамот у него с собой не было, а разговор не клеился. Когда Сильвестр скрылся в сенях, Арсений произнес:
Мне не нужно здесь бывать, Ксение.
Ксения не изменилась в лице. Она ждала этих слов и была к ним готова. Эти слова причиняли ей страдание.
Я знаю, что ты верен Устине, сказала Ксения, и люблю тебя за это. Но я не ищу места Устины.
Мне хорошо и радостно с тобой, сказал Арсений. Но Устина – моя вечная невеста.
Если тебе радостно со мной, будь моим братом. Давай с тобой жить по любви совершенной. Только бы видеть тебя, Арсение.
Я не могу с тобой жить по любви совершенной, потому что слаб. Прости меня Бога ради.
Бог простит, сказала Ксения. Ты служишь своей памяти и являешь безмерную преданность, но знай, Арсение, что во имя мертвых ты губишь живых.
Все дело в том, закричал Арсений, что и Устина жива, и дитя живо, и жаждут быть отмолены. Кто отмолит их, если не я, согрешивший?
Мы. Мы втроем с Сильвестром, который будет счастлив разделить с тобой молитву. И вернуть тебе покой будет счастлив. Его молитва угодна Господу. Будем втроем молить Господа во вся дни – с утра до вечера. Только не покидай нас, брате мой Арсение.
»

«Моя память то и дело покидает меня и того гляди покинет навсегда. Но стало бы освобождение от памяти моим прощением и спасением? Знаю, что нет, и даже не ставлю так вопроса. Ведь каким может быть мое спасение без спасения Устины, бывшей главным счастьем моей жизни и главным страданием? Потому молю Тебя: не отнимай у меня память, в которой надежда Устины. Если же призовешь меня к Себе, будь милостив: суди ее не по делам нашим, а по моей жажде спасти ее.»

«Увидев Прохора с его калачами, Арсений смутился душою. Он смотрел на Прохора в упор, и взгляд его становился все горше.
Что ти, юроде, спросил Прохор.
Не произнося ни слова, Арсений ударил снизу по лотку. Калачи дружно спрыгнули с лотка и шлепнулись в августовскую пыль. Прохожие хотели было отряхнуть калачи и взять себе, но Арсений не дал. Изделия калачника Прохора он стал разламывать на мелкие куски, пинать ногами и втаптывать в пыль. Когда калачи превратились в комья грязи, Прохор будто очнулся. Он медленно двинулся к Арсению, и каждый кулак его был как калач. Не делая особого замаха, он ударил Арсения кулаком в лицо. Арсений упал на землю, и калачник ударил его ногой.
Не тронь его, он человек Божий, закричали прохожие.
А рассыпать мои калачи – не Божий? А топтать их ногами – не Божий?
С каждым вопросом калачник Прохор наносил Арсению удар ногой. От этих ударов лежавший отлетал, как груда тряпья. Может статься, он и был грудой тряпья, ибо тела в нем уже почти не оставалось. С воплем калачник прыгнул на спину Арсения обеими ногами, и все услышали хруст ребер. Тогда мужчины бросились на калачника Прохора и вывернули ему за спину руки. Кто то связал их своим ремнем. Сильный Прохор пытался стряхнуть скрутивших его и снова рвался к Арсению.
Уходи, человече Божий, сказали Арсению окружающие.
Но Арсений не уходил. Он не двигался. Лежал, раскинув руки, и под его волосами растекалась бурая лужа. Все смотрели на калачника Прохора, который понемногу затихал. Со стороны парома шел юродивый Фома.
Отныне имя ти не калачник, но кулачник, крикнул Прохору Фома. Вас же, засранцев (он обвел стоявших глазами), ознакомлю со следующими фактами. Минувшей ночью сей фрукт совокуплялся с женой. Потом, не омывшись, месил тесто и лепил свои калачи. Утром хотел продавать нечистый продукт православным и, если бы не брат наш Устин, как пить дать продал бы.
Это правда, спросили присутствующие.
Калачник Прохор не отвечал, но его молчание тоже было ответом.»

«Наступившая зима была страшной. Таких зим не помнили ни псковичи, ни тем более Арсений. Впрочем, Арсений не помнил и того, сколько зим прошло со времени его прибытия в Псков. Может быть, одна. А может быть, все зимы слились в одну и больше не имели отношения ко времени. Стали зимой вообще.
Сначала город засыпало снегом. Снег шел днем и ночью, он потрясал своим избытком в воздухе и на земле, превращая Божий мир в единый молочный сгусток. Снег заносил хлева, дома и даже невысокие церкви. Они превращались в огромные сугробы, поверх которых иногда виднелись кресты. Снег продавливал крыши старых домов, и они обрушивались с сухим треском. Люди оказывались под открытым небом, с которого безостановочно летел снег, заполнявший поврежденные дома в течение дня. Снег шел три недели, а потом ударил мороз.
Мороз был беспощаден. Сила его утраивалась ветром, от которого не было спасения. Ветер сбивал прохожих с ног, забирался в дверные щели и свистел из неплотно пригнанных бревен. От него на лету гибли птицы, в мелких реках вымерзали рыбы, а в лесах падали звери. Даже гревшиеся огнем люди по немощи тела не могли вынести этой великой стужи. Тогда в городе, в окрестных деревнях и на дорогах замерзло много людей и скотины. Нищие и странники Христа ради, претерпевая великие бедствия, стенали из глубины сердец своих, и горько плакали, и непрестанно тряслись, и замерзали.
По распоряжению настоятельницы Арсения переместили в дальнюю келью, где ему было велено пережидать лютую стужу. По прошествии же трех дней Арсений покинул дальнюю келью и вернулся в свой дом на кладбище. На все уговоры остаться он отвечал молчанием.
»

«Насколько же я гадок, сказал Арсений Устине. Я оставлен Богом и людьми. И даже собаки, раз они ушли, не хотят иметь со мной дела. И самому мне мерзко мое грязное и посиневшее тело. Все это указывает на то, что телесное существование мое бессмысленно и подходит к концу.»

«Многие жители Белозерского края не обращались потому, что ввиду возможного конца света не усматривали в том острой необходимости. Им казалось, что краткое время, оставшееся до грозного события, можно перетерпеть. На худой конец – просто умереть, ибо отсрочка смертного часа многим не представлялась значительной.
Были, однако же, и те, кто не только не хотел мириться со смертью, но и задумывался о преодолении ее даже в случае всеобщего конца. Именно среди них стал распространяться слух о наличии у Амвросия эликсира бессмертия. О том, что этот эликсир Амвросий, будучи еще Арсением, якобы привез из Иерусалима.
Несмотря на нелепость слуха, появление его никого в монастыре не удивило.
В ожидании конца света у некоторых сдают нервы, сказал старец Иннокентий.»

«(Однажды) к Лавру привели раба Божьего Николая, связанного цепями. Вели его десять человек, потому что меньшее количество было не в состоянии сдерживать его и управлять его движением. Николай был невысок, но неистовую силу ему давали вселившиеся в него бесы. Облик его был страшен. Николай рычал и выл, и грыз свои цепи, обнажая обломанные о железо зубы. На губах его вскипала кровавая пена. Он дико закатывал глаза, так что видны были одни лишь белки. На висках его и на шее вздувались синие кровяные жилы. Из одежды на нем не было почти ничего, поскольку все, что на него надевали, он разрывал в клочья. И, несмотря на мороз, ему не было холодно: грели его сидевшие в нем чуждые силы.»

«Я запрещаю вам входить в мою келью, раздается голос Лавра.
Прости, старче, но за нами стоят наши семьи, тихо говорит кузнец Аверкий. И мы войдем в твою келью.
Он медленно идет к пещере и скрывается в ней. Из пещеры раздается крик. Через мгновение кузнец Аверкий выходит наружу. Он держит Анастасию за волосы. Льняными колосьями они намотаны на его красный кулак. Анастасия кричит и пытается укусить Аверкия за бедро. Аверкий бьет ее лицом о колено. Анастасия замолкает и повисает на руке Аверкия. Ее большой живот колышется. Стоящим кажется, что живот сейчас отделится от Анастасии и оттуда выйдет тот, на кого лучше не смотреть.
Ею овладел Дьявол, кричат стоящие.
Этими криками они подбадривают себя, потому что подойти к Анастасии не решаются. Они потрясены смелостью держащего ее кузнеца.
Дьявол овладел вами, говорит, задыхаясь, Лавр, ибо вы совершаете смертный грех.
Анастасия открывает глаза. Они полны ужаса. На ее опрокинутом лице они так страшны, что все невольно пятятся. На миг страх охватывает и кузнеца Аверкия. Он швыряет Анастасию прочь от себя. Она лежит на земле между ним и Лавром. Аверкий берет себя в руки и резко поворачивается к Лавру:
Она не назвала отца своего ребенка, потому что его нет среди земнородных!
Анастасия приподнимается на локте. Она не кричит, она хрипит. До ушей стоящих этот хрип летит целую вечность:
Вот отец моего ребенка!
Ее свободная рука указывает на Лавра.
Все замолкают. Стихает утренний ветер, и деревья больше не шелестят.
»

«Лавру одиноко. Он не испытывал одиночества, когда бежал мира, потому что тогда не было чувства покинутости. Теперь мир бежит его, а это совсем другое. Лавру тревожно. Он видит, что время разрешения Анастасии от бремени приближается. И он не знает, как ему надлежит поступить.
Тревожно и Анастасии. Она чувствует волнение Лавра и не понимает его причины. Ее удивляет, что великий врач Лавр так неспокойно относится к принятию родов – ответственному, но, в общем, обычному делу. Лавр несколько раз предлагает ей отправиться рожать в Рукину слободку, где роды у нее могла бы принять повивальная бабка, но Анастасия наотрез отказывается. Она не знает, чего ей от Рукиной слободки ждать. Ей страшно туда возвращаться.
Бывают дни, когда ей страшно оставаться и с Лавром. Иногда Анастасии кажется, что рассудок его помутился. Временами Лавр называет ее Устиной. Он говорит ей, что не следует отказываться от помощи повивальной бабки. Что, если она боится идти в слободку, следует позвать бабку сюда. Лавр покрывается потом и дрожит. Таким она его никогда не видела.
»