Шатов, совсем пораженный, слушал и молчал.

   - Я угадал и не верил, -- пробормотал он наконец, странно смотря на Ставрогина.

   - И ударили?

   Шатов вспыхнул и забормотал почти без связи:

   - Я за ваше падение... за ложь. Я не для того подходил, чтобы вас наказать; когда я подходил, я не знал, что ударю... Я за то, что вы так много значили в моей жизни... Я...

   - Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора. "Нашего" разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель.

   - Прочь, самозванец! - повелительно вскричала она. - Я моего князя жена, не боюсь твоего ножа!

   - Ножа!

   - Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты думал, я спала, а я видела: ты как вошел давеча, нож вынимал!

   - Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! - возопил он и изо всей силы оттолкнул ее от себя, так что она даже больно ударилась плечами и головой о диван. Он бросился бежать; но она тотчас же вскочила за ним, хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца, удерживаемая изо всех сил перепугавшимся Лебядкиным, успела ему еще прокричать, с визгом и с хохотом, вослед в темноту:

   - Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!

   - Как своими глазами? Заходил, что ли, ночью?

   - Может, и заходил, только это никому неизвестно.

   - Что ж не зарезал?

   - Прикинув на счетах, остепенил себя-с. Потому, разузнамши доподлинно, что сотни полторы рублев всегда могу вынуть, как же мне пускаться на то, когда и все полторы тысячи могу вынуть, если только пообождав? Потому капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас оченно надеялись в пьяном виде-с, и нет здесь такого трактирного заведения, даже последнего кабака, где бы они не объявляли о том в сем самом виде-с. Так что, слышамши про то из многих уст, я тоже на ваше сиятельство всю мою надежду стал возлагать. Я, сударь, вам как отцу али родному брату, потому Петр Степаныч никогда того от меня не узнают и даже ни единая душа. Так три-то рублика, ваше сиятельство, соблаговолите аль нет-с? Развязали бы вы меня, сударь, чтоб я то есть знал правду истинную, потому нам, чтобы без вспомоществования, никак нельзя-с.

   Николай Всеволодович громко захохотал и, вынув из кармана портмоне, в котором было рублей до пятидесяти мелкими кредитками, выбросил ему одну бумажку из пачки, затем другую, третью, четвертую. Федька подхватывал на лету, кидался, бумажки сыпались в грязь, Федька ловил и прикрикивал: "Эх, эх!". Николай Всеволодович кинул в него, наконец, всею пачкой и, продолжая хохотать, пустился по переулку на этот раз уже один. Бродяга остался искать, ерзая на коленках в грязи, разлетевшиеся по ветру и потонувшие в лужах кредитки, и целый час еще можно было слышать в темноте его отрывистые вскрикивания: "Эх, эх!".

   Шатов встал действительно, он держал свою шапку в руке и смотрел на Верховенского Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошел вон из комнаты.

   - Шатов, ведь это для вас же невыгодно! - загадочно крикнул ему вслед Верховенский.

   - Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! - прокричал ему в дверях Шатов и вышел совсем.

   Опять крики и восклицания.

   - Вот она, проба-то! - крикнул голос.

   - Пригодилась! - крикнул другой.

   - Не поздно ли пригодилась-то? - заметил третий.

   - Кто его приглашал? - Кто принял? - Кто таков? - Кто такой Шатов? - Донесет или не донесет? - сыпались вопросы.

   - Если бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и вышел, -- заметил кто-то.

   - Вот и Ставрогин встает, Ставрогин тоже не отвечал на вопрос, -- крикнула студентка.

   Ставрогин действительно встал, а с ним вместе с другого конца стола поднялся и Кириллов.

   - Позвольте, господин Ставрогин, -- резко обратилась к нему хозяйка, -- мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?

   - Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас интересует, -- пробормотал Ставрогин.

   - Но мы себя компрометировали, а вы нет, -- закричало несколько голосов.

   - А мне какое дело, что вы себя компрометировали? - засмеялся Ставрогин, но глаза его сверкали.

   - Как какое дело? Как какое дело? - раздались восклицания. Многие вскочили со стульев.

   - Позвольте, господа, позвольте, -- кричал хромой, -- ведь и господин Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.

   Замечание произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин громко засмеялся в глаза хромому и вышел, а за ним Кириллов Верховенский выбежал вслед за ними в переднюю.

   Ставрогин пошел, но с трех шагов воротился к Лизе.

   - Если сейчас что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновен.

   - Да разве вы ее не любите? - подхватил Петр Степанович с видом беспредельного удивления. - А коли так, зачем же вы ее вчера, как вошла, у себя оставили и как благородный человек не уведомили прямо, что не любите? Это ужасно подло с вашей стороны; да и в каком же подлом виде вы меня пред нею поставили?

   - Из-за чего же вы терзаете ее, фантастическая вы голова! - остервенился Петр Степанович. - Лизавета Николаевна, ей-ей, столките меня в ступе, он невинен, напротив, сам убит и бредит, вы видите. Ни в чем, ни в чем, даже мыслью неповинен!.. Всё только дело разбойников, которых, наверно, через неделю разыщут и накажут плетьми... Тут Федька Каторжный и шпигулинские, об этом весь город трещит, потому и я.

   - Так ли? Так ли? - вся трепеща ждала последнего себе приговора Лиза.

   - Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц. Ступайте от меня, Лиза, -- вымолвил Ставрогин и пошел в залу.

   - Это что? что? Это откуда?

   - Это из Апокалипсиса.

   - О, je m'en souviens, oui, l'Apocalypse. Lisez, lisez,[283] я загадал по книге о нашей будущности, я хочу знать, что вышло; читайте с Ангела, с Ангела...

   - "И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг".

   - Это... и это в вашей книге! - воскликнул он, сверкая глазами и приподнимаясь с изголовья. - Я никогда не знал этого великого места! Слышите: скорее холодного, холодного, чем теплого, чем только теплого. О, я докажу.

   Я по-прежнему никого не виню. Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата. Вы за мной в последнее время следили. Знаете ли, что я смотрел даже на отрицающих наших со злобой, от зависти к их надеждам? Но вы напрасно боялись: я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог, и не потому, чтобы боялся смешного, -- я смешного не могу испугаться, -- а потому, что все-таки имею привычки порядочного человека   и мне мерзило. Но если б имел к ним злобы и зависти больше, то, может, и пошел бы с ними.

   Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет еще обман, -- последний обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие? Негодования и стыда во мне никогда быть не может; стало быть, и отчаяния.