Материалы корпуса
← Назад к списку материалов: Художественный дискурс
Николай Васильевич Гоголь. Тарас Бульба
Тип дискурса: Художественный
Год издания: 1835
Фрагменты (нарратологический анализ):
Стртегия преодоления социокультурных угроз: агональная
„Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько“, продолжал он, поворачивая их: „какие же длинные на вас свитки!* Экие свитки! Таких свиток еще
и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли
он на землю, запутавшися в полы.“
„Не смейся, не смейся, батьку!“ сказал, наконец, старший из них.
„Смотри ты, какой пышный! А отчего ж бы не смеяться?“
* Верхняя одежда у южных россиян.
„Не смейся, не смейся, батьку!“ сказал, наконец, старший из них.
„Смотри ты, какой пышный! А отчего ж бы не смеяться?“
* Верхняя одежда у южных россиян.
„Так,
стало-быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул,
как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было
от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на какого чорта мы живем,
растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые,
растолкуй ты мне, на что мы живем?“
„Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят
теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то
беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще
не то расскажу: уже, говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот
какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожьи да гуляете,
да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей —
ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.“
„Андрий!“ сказал старый Бульба в то время, когда он проходил мимо его. Сердце его замерло. Он остановился и, дрожа, тихо произнес: „А что?“
„С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут тебя бабы к добру!“ Сказавши, он оперся головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
И погиб
козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья,
ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей! Украйне не видать тоже
храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет старый Тарас седой
клок волос из своей чупрыны и проклянет и день, и час, в который породил на
позор себе такого сына.
„Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?“
„Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешел к ним.“
„Врешь, чортов жид! Такого дела не было на христианской земле! Ты путаешь, собака!“
„Пусть трава порастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего и отца матери моей, если я путаю. Если пан хочет, я даже скажу, и отчего он перешел к ним.“
„Отчего?“
„У воеводы есть дочка-красавица. Святой боже, какая красавица!“
Здесь жид постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту, расставив руки, прищурив глаз и покрививши на бок рот, как будто чего-нибудь отведавши.
„Ну, так что же из того?“
„Он для нее и сделал всё, и перешел. Коли человек влюбится, то он всё равно, что подошва, которую, коли размочишь в воде, возьми, согни, — она и согнется.“
Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины, что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа Андрия; и стоял он долго, как вкопанный, на одном и том же месте.
„Нет, не прав
совет твой, кошевой!“ сказал он: „Ты не так говоришь. Ты позабыл, видно, что в
плену остаются наши, захваченные ляхами? Ты хочешь, видно, чтоб мы не уважили
первого, святого закона товарищества, оставили бы собратьев своих на то, чтобы
с них с живых содрали кожу или, исчетвертовав на части козацкое их тело,
развозили бы их по городам и селам, как сделали они доселе с гетьманом и
лучшими русскими витязями на Украйне. Разве мало они поругались и без того над
святынею? Что ж мы такое? спрашиваю я всех вас. Что ж за козак тот, который
кинул в беде товарища, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине? Коли уж на
то пошло, что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть в седые
усы свои и попрекнуть себя обидным словом, так не укорит же никто меня. Один
остаюсь!“
Сам с своими козаками
производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда
следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не уважили в чем старшин и
стояли пред ними в шапках; когда поглумились над православием и не почтили
предковского закона и наконец, когда враги были бусурманы и турки, против
которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу
христианства.
Если козак проворовался, украл какую-нибудь
безделицу, это считалось уже поношением всему козачеству: его, как бесчестного,
привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину, которою всякий
проходящий обязан был нанести ему удар, пока
таким образом не забивали его на смерть. Не платившего должника приковывали
цепью к пушке, где должен был он сидеть до тех пор, пока кто-нибудь из
товарищей не решался его выкупить и заплатить за него долг. Но более всего
произвела впечатленья на Андрия страшная казнь, определенная за смертоубийство.
Тут же, при нем, вырыли яму, опустили туда живого убийцу и сверх него поставили
„Вот в
рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, да вы, может-быть, и
сами лучше это знаете, что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим
братьям столько, что ни один чорт теперь и веры неймет. Потом опять в
рассуждении того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в
глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете,
панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни
разу не бил бусурмена?“
Как, чтобы попустить такие мучения на русской
земле от проклятых недоверков! Чтобы вот так поступали с полковниками и
гетьманом! Да не будет же сего, не будет!“ Такие слова перелетали по всем
концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений
легкомысленного народа: волновались всё характеры тяжелые и крепкие, которые не
скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний
жар. „Перевешать всю жидову!“ раздалось из толпы.
Войско,
отступив, облегло весь город и, от нечего делать, занялось опустошеньем
окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды неубранного хлеба, и напуская
табуны коней в нивы, еще не успевшие срезаться серпом, где, как нарочно,
колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая, наградившего в ту пору
щедро всех земледельцев. С ужасом видели с города, как истреблялись средства их
существования.
. Андрий заметно скучал. „Неразумная голова“,
говорил ему Тарас: „Терпи козак — атаман будешь! Не тот еще добрый воин, кто не
потерял духа в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье не соскучит,
кто всё вытерпит, и хоть ты ему что хочь, а он всё-таки поставит на своем.“ Но
не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обеих, и другими очами
глядят они на то же дело.
„Так если ж
так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого!“ повторил он тем голосом,
и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый козак
выражает решимость на дело неслыханное и невозможное для другого. „Кто сказал,
что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет
душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу
я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю,
пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда!
„Он сказал,
— прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: „Янкель!“ А я: „Пан Андрий!“
говорю. „Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам,
скажи всем, что отец — теперь не отец мне, брат — не брат, товарищ — не
товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!“
Знаю,
подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные
стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды
их! Перенимают, чорт знает, какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим;
свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную
тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а поскудная
милость польского магната, который желтым чоботом своим бьет их в морду, дороже
для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь
извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского
чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы
руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый
муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в
Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, — так никому ж
из них не доведется так умирать!.. Никому,
никому!.. Не хватит у них на то
мышиной натуры их!“
„Батько, что ты сделал? Это ты убил его?“ сказал подъехавший в это время Остап.
„Я, сынку“, сказал Тарас, кивнувши головою. Пристально поглядел мертвому в очи Остап. Жалко ему стало брата и проговорил он тут же: „Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались над ним враги и не растаскали бы его тело хищные птицы.“
„Погребут его и без нас!“ сказал Тарас: „будут у него плакальщики и утешницы!“
И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам, или пощадить в нем рыцарскую доблесть,которую храбрый должен уважить в чем бы то ни было.
„А Остап?“ вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподняться и вдруг вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его, и что он теперь уже в ляшских руках. И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все перевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать — и вместо того понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и связи безумные речи. А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец, схватил он его за ноги и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в воловью кожу, увязал в лубки и, присвиснувши веревками к седлу, помчался вновь с ним в дорогу.
„Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою уродою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду. Пусть же, хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой, наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!“
Остап остановился. Ему
первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку
вверх и произнес громко: „Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики,
не услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не
промолвил ни одного слова!“ После этого он приблизился к эшафоту.
Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика,
ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах
кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными
зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, — ничто, похожее на стон, не
вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.
Отыскался
след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах
Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на
добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось
терпение народа, — поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное
своих унижение, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей,
за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество
жидовства на христианской земле, за всё, что копило и сугубило с давних времен
суровую ненависть козаков
„Прощайте, товарищи!“ кричал он им сверху: „Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь, да хорошенько погуляйте! Что взяли, чортовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..“
А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!